Сволочь - Михаил Борисович Юдовский

— Вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул раввин. — Вот и прекрасно. Злитесь, злитесь и ни о чем не думайте. Можете даже чем-нибудь запустить в меня.

— Ох, ребе, ребе, — сокрушенно покачал головой кантор. — Сказал бы я вам, да сейчас не время. Послушайте, может, сбежим, пока не поздно?

— За свою историю наш народ достаточно набегался, — усмехнулся раввин. — Можно напоследок и отдохнуть.

— Вы так замечательно рассуждали обо всех, — раздраженно проговорил кантор, с испугом прислушиваясь к совсем уже близкому гулу, — и вдруг на тебе: «наш народ». Вы не слишком последовательны, ребе.

— Можно оставаться собой, не переставая быть человеком, — ответил раввин. — Если случайно уцелеете в этой заварухе — запомните это.

— Да уж, уцелеешь тут, — кантор попытался усмехнуться, но вместо улыбки вышла жалкая гримаса. — Ребе, это последний шанс. Нас убьют!

— Несомненно, — согласился раввин. — Принимая во внимание, сколько их, совершенно ясно, куда они идут и с какой целью…

— И вы так спокойны?!

— Да нет, вообще-то я немного волнуюсь, — признался раввин. — Но это так, простительная слабость. Послушайте, вы, может, вообразили, что я — отчаянный храбрец? Ничего подобного. Я, в общем-то, человек робкий. Я всю жизнь чего-то боялся или. побаивался. Дайте хоть напоследок немного погеройствовать.

— Это не героизм, а глупость!

— А где это вы видели умный героизм? Умной бывает только трусость. Послушайте, вы бы сели, что ли. Умереть стоя — это, конечно, красиво. Но сидя как-то удобней.

— Проповедуете напоследок? — неприязненно заметил кантор, и не думая садиться. — А вам не кажется, что своим христианским — не будем лицемерить — смирением вы только умножаете зло?

— Не кажется, — с озорной улыбкой ответил раввин. — Если добро начнет действовать методами зла, то как же его от зла отличить? Зло редко становится добром, зато добро с удивительной легкостью может превратиться в зло. Зло проще, а простота соблазнительна. Наши с вами предки оставили нам великие и мудрые истины, но эти истины они выстрадали сами. Так зачем они нам, спрашивается, эти истины? Чтобы мы твердили их, как попугаи, или чтобы размышляли над ними? И, размышляя, выстрадали свое и завещали его нашим потомкам, чтобы они тоже думали, а не повторяли, как попугаи.

— Потомков у нас, кажется, уже не будет, — криво усмехнулся кантор, прислушиваясь к гулу за окном, в котором уже явственно были слышны отдельные выкрики.

— Будут, — возразил раввин. — Даже если нас и убьют, мы все равно появимся снова.

— Мы?!

— Ну да. Может, немного другие мы. Не знаю, как, откуда, но все равно — появимся.

— Но мы-то с вами умрем?

— Безусловно, — кивнул раввин. — А вы чего хотели?

— Я не хочу умирать!

— Глупое, но понятное желание, — раввин с хрустом размял пальцы. — Послушайте, вы, вообще-то, в школе изучали естественные науки? Физику там, химию, биологию? Анатомию, в конце концов. Вам известно, что человеческое тело смертно?

— Но почему сейчас?

— А когда? — раввин сердито вскинул брови. — Завтра? Послезавтра? После дождичка в четверг? После годовщины кошки вашей бабушки?.. Послушайте, — уже мягче добавил он, — ум человека заключается в том, чтобы в любую минуту быть готовым к смерти, а мудрость — чтобы ни на миг в нее не верить. Чтобы знать, что он больше, чем она. Вы не могли бы хоть ненадолго проникнуться умом и мудростью?

В то же мгновение в дверь синагоги заколотили тяжелые кулаки, и чей-то властный голос прорычал:

— Открывайте, псы!

— А у нас что, заперто? — раввин удивленно покосился на кантора.

Тот с убитым видом кивнул.

— Ну, тогда не будем открывать, сами справятся, — резюмировал раввин. — А знаете что, вы бы высунулись из окна и спели им что-нибудь своим волшебным голосом. Они бы тогда отсюда, как от чумного барака, шарахнулись.

— Открывайте, собаки! — потребовал все тот же голос, и в дверь снова забарабанили.

— Значит, опять мы войдем в историю как побежденные… — тихо, с невыразимой горечью проговорил кантор.

— Что еще за побежденные? — возмутился раввин. — Где это вы видели в истории побежденных?

Где побежденные — там и победители. А где они? Я вас спрашиваю — где они, победители? Прошу вас, не говорите напоследок глупостей.

Тут дверь затряслась, сорвалась с петель, и в синагогу ворвалось несколько мужчин во главе с атлетом-мусульманином. Он был все в той же белой рубахе со следами пролитой утром православной крови, голову его обвивала зеленая повязка.

— Добрый вечер, господа, — сказал раввин. — Вы, конечно, к нам?

Мусульманин не ответил. Он шагнул к сидевшему в кресле раввину, сгреб его за лацканы пиджака, достал из-за пояса нож и одним взмахом перерезал ему горло. Раввин захрипел, схватился за горло — и тут же обмяк и сполз вниз. Ноги его в черных брюках нелепо разъехались, словно раздвинутые ножницы, а голова осталась на сиденье кресла, повернув к пришельцам горбоносый и слегка насмешливый профиль.

Мусульманин, не меняя выражения лица, взглянул на посеревшего от страха кантора. Тот отступил на шаг. Губы мусульманина дрогнули в усмешке, рука с окровавленным ножом поднялась к смуглой могучей шее и провела перед ней черту. Кантор попятился к полке с реликвиями и уперся в нее спиной. Мусульманин, уже не пряча ухмылки, двинулся вслед за ним. Рука кантора нащупала на полке булыжник — ту самую «точную копию», стиснула его побелевшими пальцами и метнула в великана-убийцу.

Мусульманин схватился за висок, изумленно глядя на кантора, между его пальцев побежали струйки крови, а в следующее мгновение он пошатнулся и рухнул на пол.

— Ата хицлихта, Давид! — пробормотал кантор, не отводя взгляда от огромного распластанного тела и бронзового чернобородого лица с обезображенным виском. — Ты победил, Давид!..

Собратья убитого предводителя при этих словах вышли из оцепенения и посмотрели на кантора.

— Ой, все, — прошептал кантор, прижав кончики пальцев ко рту.

Сверкая ножами, мусульмане накинулись на кантора и молча изрезали его в куски.

Утреннее солнце, как всегда нежное, золотисто-розовое, рассыпало над Хаттенвальдом теплые лучи. Город, сумрачный и темный после тяжелого сна, медленно протирал глаза, покрывался синими, сиреневыми, зелеными, наконец, пятнами, в садах его и скверах запели дрозды, зачирикали воробьи, даже тучные ленивые голуби наполнили булькающими звуками свои короткие сизые шеи, аккуратные клены, платаны и ясени подставили солнцу отдохнувшие за ночь листья, розовые кусты развернули посвежевшие, тяжелые от росы бутоны, и вряд ли кому пришло бы в голову, что накануне в городке случилось несколько убийств кряду. Убийств, притом, знаковых, так что православная и мусульманская общины остались без своих лидеров, а еврейская община исчезла вовсе.