Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

моменту, когда закат переплавился наконец в густую торжественную черноту, все было кончено, макароны (pasta! pasta!) – съедены. Через пару дней я спустилась вниз, в мир, а итальянчик рванул выше, в сияющее поднебесье. Надеюсь, он остался жив, а не застыл где-то среди двух сотен разноцветных альпинистских трупов, которые, словно нетленные знаки, указывают идиотам путь к вершине.

Почему Окрошка?

Ну как же, это же ясно: крошка-окрошка. Просто потому что маленькая.

– Вы можете назвать это чувство?

Сейчас расскажу.

В первый раз мы отправились в дорогу, когда Окрошке исполнилось три. Не года, нет. Три месяца. Слабоумие и отвага. Оказавшись в самолете, она покрутила головой и засмеялась. Лету было всего два часа – до Стокгольма, на большее я поначалу не осмелилась. Музей Карлсона Окрошка равнодушно проспала, а Королевский дворец всецело одобрила. В этом мы вполне совпали. Вообще, она оказалась отличным товарищем – сговорчивым, веселым, компанейским. В следующий раз мы рванули уже в Гоа – и сразу на полгода. Там первый зуб вырастили. Там же Окрошка и пошла – вечером, на закате, увязая лапками в тяжелом песке и мотаясь, как пьяная. Море было серое, длинное, а небо – оранжевое и тихое. Рядом кто-то курил ароматную дурь, с автобусными вздохами устраивались на ночевку ребристые коровы. Самый мирный закат в мире. Я мимоходом подумала про Окрошкиного отца – неразборчиво, ласково, мутно, благодарно – и больше его уже не вспоминала.

На самом деле ребенок до года оказался исключительно удобной кладью – гораздо лучше ручной. Окрошка спала везде и всегда, всему и всегда радовалась, на взлете и посадке, чтоб не орать, мы капали в нос капельки от насморка (совет симпатичного лора-путешественника, светлоглазого, веселого, которого быстро увела к нужному гейту сердитая жена, похожая на злую черно-бурую сухопарую мышку). Еда – свеженькая, подогретая – всегда была у меня с собой, я кормила Окрошку грудью лет, наверно, до четырех, может, до пяти, точно не помню. Не из высокодуховных соображений, я совсем не была звезданутой, не молилась слингам, не верила в доул. Просто это было очень удобно в дороге. Кстати, даже самые рьяные мамашки много переживают насчет кормления, заматываются в тряпки, ищут укромные уголки, огрызаются, орут – мы с Окрошкой вообще не парились. Даже в кафешке, слопав мороженое или плюшку, она спокойно тянулась к пуговицам на моей груди.

«Мам! Ням?»

И прикладывалась на минуту-другую, хорошенькая, темноглазая, яркая, заложив руки в карманы джинсовых шорт и нетерпеливо переступая загорелыми ножками. Наряжала я ее, конечно, как куклу, благо киношники позволяли. И переодевала по три раза в день, даже чемодан завела впервые в жизни для ее туалетов – по два десятка платьиц на сезон, сапожки, шапочки, топики, прозрачные, пахнущие жвачкой сандалетки, гроздья разноцветных заколочек и резинок. Не было места, где бы на Окрошку не оборачивались, не цокали бы восхищенно языком. Красивый здоровый ребенок. Подхватишь на руки – и все очереди сразу расступаются. Думаю, я и паспорт могла бы не показывать на границе, Окрошка была мой персональный грин-пасс.

До сих пор помню этот день – когда она перестала брать грудь, а вот где это было – не могу разобрать, какое-то мутное летнее марево, безымянное море, галечный пляж, розовое с синим дельфином пляжное полотенце. Окрошка была большая уже, довольно сносно умела читать – это точно, а уж считала не хуже меня – и в уме, и в столбик. Счетоводская дочка. Когда летишь или едешь куда-нибудь десять часов, еще и не то выучишь, чтоб скоротать время.

Как любой заправский путешественник, Окрошка легко заводила короткие дружбы – на неделю, на день, на час, на газоне, в аэропорту, под столом в ресторане, на крошечной безымянной площади, на вокзальной скамейке, причем все равно с кем: со взрослыми, с собаками или с детьми, иногда даже с интересной тенью от какого-нибудь разлапистого растения, – но детям отдавала все больше и больше предпочтения. Подрастала. Искала свою собственную стаю.

Вот и тогда, на пляже, веселилась целая пригоршня разноязыких малышей, облепивших вытащенный на берег дохлый катамаран, по которому они лазили с далеко, до самого горизонта, раздающимся вереском и визгом. Окрошка быстро возглавила их всех: она была боевитая, волевая, дорога приучила ее быть сильной, я приучила не унывать, не ныть, даже если хочется пить, не хочется ждать или идти – очень далеко.

«Сама топ-топ!» – это было первое предложение, которое она сказала.

Они все верещали и прыгали с катамарана в песок, как мартышки, потные, счастливые, без малейших затруднений болтая между собой на каком-то пранаречии, состоявшем из всех языков сразу, но в основном, конечно, из жестов, кувырков и счастливых воплей. Рядом с Окрошкой вился негритенок (нет, это для вас плохое слово, а для меня – очень даже хорошее, и вообще – засуньте в задницу свою толерантность), похожий на блестящего шоколадного паучка, сын ненормально красивых и матово-черных родителей, которые часами стояли по щиколотку в прибое, молча, держась за руки, словно два эталонных образца человеческой породы. На них неловко было смотреть – как на чужой публичный секс, но и не смотреть было физически невозможно.

Окрошка подбежала: «Мам! Ням?» Но когда я потянулась к застежке на купальнике – вся моя одежда была для кормящих, на пуговицах спереди, на тесемках, дерни за веревочку – вывалится вымя, – Окрошка вдруг шарахнулась и оглянулась. Дети притихли, все разом, – ждали. Негритенок смотрел хмуро, ревниво, напряженно, словно взрослый мужик, отпустивший молоденькую подружку на сомнительные гульки.

«Ты что, ма! Гадость! Я взрослая уже!»

Я нашарила в сумке яблоко, протянула, Окрошка изловчилась, цапнула еще одно (вообще-то мое), пакетик с крекерами и понеслась назад, к своим, взрывая пятками песчаные буруны и гикая, – красный купальник, белая бейсболка, седоватая соль на худеньких плечах. Больше она грудь не взяла ни разу. Молоко во мне жило еще сутки с лишним, возилось, охало, даже, кажется, стонало, а потом отвердело, стало больным, горячим и наконец перегорело вчистую, совсем.

Классическая точка невозврата, как сказали бы киношники. Я промахнула ее не глядя. Так, погрустила малость – и все. А зря. С этого дня все и началось. Точнее, с этого дня все и закончилось.

– Вам действительно нравилось путешествовать вместе?

Вообще, больше всего на свете – больше самолетов и поездов – мы любили путешествовать на машине. Во-первых, это всегда был сюрприз и, маясь в хронических рентакаровских очередях, мы делали ставки, что же получим: фордик или смартик, или, может, даже махонький мерс? Хитрая Окрошка строила сотрудникам