Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

функцию взяли на себя врачи, бесцеремонные московские боги, которых даже щедро оплаченные счета делали лишь самую чуточку любезнее. Возраст, аномально узкий таз, токсикоз, варикоз, неизвестно откуда взявшийся геморрой, а я-то была уверена, что у меня в заднице шило. Псина, сутулая, тощая, немолодая псина – вот кем я в итоге оказалась.

«Куда тебе рожать?» – вопили анализы и эпикризы. «Я бы на вашем месте очень хорошо подумала», – качала красиво мелированной головой гинекологиня, глядя между моих растопыренных ног, словно адекватный ответ мог прибыть только оттуда.

Но громче и пронзительнее всего верещал голос внутри меня.

Как ты собираешься путешествовать беременная?

А с грудным младенцем?

Как тебе трансатлантический перелет с орущим двухлеткой?

Что ты вообще собираешься делать в дороге с ребенком, идиотка?

Дети в моем прежнем подвижном мире были объектом всеобщей ненависти: они истошно вопили на взлете и на посадке, колотили ногами по спинке кресла – причем сразу и спереди, и сзади, – капризничали, визжали и при любой возможности прицельно блевали – не хуже, чем я сама, теперешняя. Хуже детей были только их родители – сплошь, как на подбор, нервные идиоты, которые то включали садистского строгача («Сиди смирно, смирно, я сказала, не то этот дядя тебя заберет!»), то, нырнув в наушники, пытались сделать вид, что это не их приплод разносит сейчас очередной боинг, то в дружном отчаянии нападали на окружающих с криками – «Что вы хотите?! Этожеребенок!». Но по лицам их, смятым, измученным, было ясно, что все перечисленные варианты – та еще жопа.

Дети были откровенной обузой.

Я так не хотела.

Потому плакала, скверно спала, сомневалась. Отощала еще больше и покрылась уродливыми темными брызгами – словно какое-то доисторическое яйцо. А потом проснулась в луже черной густой крови – и, пока ждала скорую, совала в пакет кружку, смену белья, влажные салфетки (издевательская пародия на прежние радостные дорожные сборы), все думала осторожно, точно нащупывала в темноте скользкую ступеньку, – рада ли я, что все кончилось? Что все снова будет как всегда?

Но все только началось. Меня положили на сохранение. В прямом смысле положили – лицом вверх, и запретили не то что вставать – даже шевелиться. Соседки по палате, такие же бессильные бракованные тыквы, целыми днями изнывали от скуки, а я наконец успокоилась. Больше не нужно было ничего решать, ни в чем сомневаться – надо было просто ждать, как в аэропорту, когда задержали рейс. В период освоения Африки я как-то провела семьдесят два (без малого) часа в стерильной зоне – размером чуть больше обеденного стола, – пережидая некстати вспыхнувший военный переворот, который вдруг, в одночасье, твердым огненным шаром прокатился по извилистым глинобитным улочкам. Окон в стерильной зоне не было, как не было воды, еды, воздуха и, разумеется, туалета, так что о политическом и экономическом положении в стране можно было судить только по отдаленной и радостной трескотне калашниковых. От плотной войлочной вони и страха стягивало кожу – особенно почему-то на лбу и плечах, так что все мы – полтора десятка осажденных белокожих бедолаг – непрерывно чесались, а одна тетка, толстая, липкая, как финик, несколько часов надсадно, на одной ноте, выла, пока не получила наконец от меня люлей и не заткнулась.

Пить все это время приходилось мочу. Те, кто не решился, угодили потом в госпиталь, под капельницы – когда нас вывезли, конечно. Я – решилась. Как и та малахольная тетка, кстати. Выживание, в отличие от цивилизации, – это эволюционный механизм. А цивилизация – жалкая пленочка, патина на этом механизме. Это не я придумала, а Сойфер. Цитата из последнего фильма. После его смерти я честно попробовала посмотреть все – и не осилила. Редкостная хрень.

По сравнению с африканским приключением отделение патологии выглядело даже привлекательно. Вайфай, конечно, был говенный, зато до розетки я дотягивалась сама. Я даже продолжала финансово выпасать своих киношников! Тяжело было только никуда не двигаться: непривычно. Но я насобачилась путешествовать мысленно – и шаг за шагом, фоточка за фоткой прошла всеми прежними дорожками и напланировала новых. Натаскала с мамских форумов лайфхаков по грамотной адаптации младенцев ко всем видам транспорта, включая гужевой. Но – несмотря на грозно пухнущий живот – совершенно не верила в то, что все это происходит со мной. На самом деле. По ночам мне снились вокзалы, разноязыкие крики носильщиков, неразборчивые объявления по громкой связи, липкие автобусные кресла, дорожные сэндвичи в хрустящих пластмассовых треугольниках и бесконечно заворачивающая кишка, ведущая в огромный сияющий самолет.

Окрошка родилась 23 февраля.

Кесарево.

С Днем Советской армии и Военно-морского флота, товарищи!

Ура!

Говорят, первый год – самый медленный и сложный. Все ссорятся, разводятся, рыдают в ванной комнате, пустив из крана витую громкую струю, недосыпают, недоедают, ненавидят весь мир, ребенка, снова ребенка, самих себя. Вранье. Я радовалась с первой минуты, как только мне ее показали – заляпанную какой-то бело-кровавой кашей, головастую, смешно свесившую лапки-ласты. Это был самый потешный ребенок в мире. Ей-богу, никогда в жизни я не хохотала столько, сколько в первые месяцы Окрошкиной жизни. Она пукала громче меня. Чавкала и чмокала, как заправский китаец. Умела вытягивать губы трубочкой. Увидев что-то красивое, вздергивала брови, поначалу едва заметные, акварельные, как будто нарисованные под тонкой кожей. Потом они, конечно, проросли и заколосились полноценно.

По бровям я его и вычислила, кстати. Ну, отца. Шустрый итальянский серфер, с которым я познакомилась – будете смеяться – в Непале, примерно в двух тысячах километров от ближайшей большой воды. Не знаю, какого черта его вообще занесло в горы, у каждого человека свои резоны бежать из дома. Лично я приехала за восходами и закатами.

Итальянчик тоже был принципиальный индивидуал, но совсем еще неопытный, начинашка. Таскал за собой тонну ненужного барахла, не умел ориентироваться, торговаться. На непальских острых харчах он одичал, отощал, зарос и слишком часто, как-то совсем нехорошо уже, улыбался. В деревушке не было ни света, ни отопления, только голожопые аборигенские дети да вид на расчерченный ошеломляющими зигзагами горизонт. Из моей конуры вид был лучше.

В день нашего знакомства закат выпал особенный: алый и голубой. Разноцветные горные грани бросали на долину громадные грозные тени. Небо густо кипело, менялось, как вода в закопченной кастрюльке, которую я с трудом приладила к первобытному очагу. Узнав, что у меня с собой есть пачка макарон, итальянчик вскинул брови и залопотал горячо и ласково, как листва, – сразу весь: и лицо, и парка, и худые смуглые руки. Окрошка, разволновавшись, шла точно такой же быстрой, радостной рябью. К