Приключения Букварева, обыкновенного инженера и человека - Владимир Степанович Степанов

спорит до полного выпрямления этих извилин, а что толку-то? Он вообще не от мира сего. О нем не то что писать, о нем и сплетничать-то никто не будет, хотя и дает он повод. Он ясен и прозрачен до донышка. И начальство это знает, и жена, и все прочие. Его только в газетных информациях можно упоминать, да и то вскользь, вроде того, что под его руководством выполнил отдел большую работу… А ты уж нагородил о нем черт знает что! Да и обо мне! Не проболтайся хоть перед нашими женами!

— Пустые души! Не способные к поступкам обыватели! — ругался Заметкин. — Зачем я пустил вас и до сих пор не выгоняю! Ужас! Больше такое не повторится. Мой дом закрыт для вас навечно! Уходите! Пророк сказал: вы — не герои!

Друзья, совсем позабыв о личной стычке, спустились, покачивая головами, на улицу и одинаково недоумевали, что за комедию разыграл перед ними Заметкин и почему он так много знает. Но им было уже не до размышлений и споров: устали и время вышло. Они коротко распрощались и отправились по домам.

СОЖМИСЬ ПЕРЕД ПРЫЖКОМ

Чем ближе подходил Букварев к своему дому, тем беспокойнее становилось у него на душе. Нет, прежняя решимость не поколебалась в нем, но впереди была встреча с женой, нелегкая встреча.

«Что за чертовщина со мной происходит? Вроде всеми силами стремлюсь быть чистым и честным, а начну действовать — и обязательно переваляюсь в грязи. Неужели это неизбежно? И можно ли вообще жить без того, чтобы не пачкаться и не мучиться? Видимо, нельзя. Но уж если предъявлять к себе требования по большому счету, то я обязан пройти через все испытания и остаться честным», — размышлял он, вспоминая чье-то изречение, что правда не только делает больно, но и исцеляет эту боль.

«Итак, Василий Иванович, сожмись перед прыжком, если не хочешь оказаться затоптанным в грязь», — сказал он себе и, содрогаясь от волнения, шагнул в свой подъезд.

В прихожей он постарался не шуметь, уже полагая, что лучше поговорить с женой завтра, чтобы успеть обдумать все получше, но скоро разглядел, как из неплотно прикрытой двери его кабинета просачивается свет. Там кто-то был. Случайный гость? Люба?

Он переобулся в тапки и, нахмурясь, тайком приоткрыл дверь пошире. То, что он увидел, удивило. За его рабочим столом сидела Люба и что-то писала. Стол был завален черновиками, которые они разглядывали вместе несколько часов тому назад.

— Проектируешь? — с внезапно прорвавшейся теплотой спросил, входя, Букварев.

— Ага, — подняла на него Люба светящиеся тихой радостью глаза. — Чтобы совсем не забыть… А то…

— Что?

— Ладно. Сам понимаешь. Сам сегодня и ужин разогревай.

Букварев хмыкнул и сказал, что ужинать не будет.

— Накормили где-нибудь? — спросила Люба, не поднимая головы от бумаг.

— Нет. Просто не хочется…

— Смотри…

Начинать разговор было не просто. Пожалуй, было бы легче, если бы Люба упрекала его, стыдила, ругала и даже плакала. Тогда можно бы выбрать момент и вступить в разговор, как-то оправдаться, успокоить ее, пообещать… А она и без того спокойна и не очень-то интересуется его поведением или состоянием. Не спрашивает даже, почему снова явился так поздно, делом занялась… А вдруг она решила, что рассчитывать на мужа больше нечего, что он может уйти от нее и ей пора самой зарабатывать на себя и детей?.. Букварева в холод бросило от такого предположения. Он же никуда не собирается уходить и вообще не представляет себе какой-то иной жизни, кроме той, какая есть.

— Я вот листаю эти бумажки, и ты представляешься мне славным Васей Букваревым, студентом, — вдруг заговорила Люба. — И себя прежнюю вспоминаю. Я стала хуже, да? Скучнее, неопрятнее? Я опустилась?

Она снова глянула на него с насмешливым и ласковым вопросом, но в глазах ее можно было заметить и укоризну, и просьбу понять и не винить ее. Букварев это заметил. Он сел с края стола и взял ее руку. Он словно заново знакомился с Любой, разглядывая ее волосы, правильный лоб, складочку между бровями и все ее лицо, давно знакомое и милое и в то же время новое. Ее ресницы, краешки носа и губ едва заметно подрагивали, глаза чуточку увлажнились, но она глядела прямо на него, и он не заметил на ее лице ни тени горечи. Он долгонько молчал, боясь начать разговор и грустя из-за своей непорядочности и нерешительности. Но больше всего страшился причинить своими словами боль Любе и искал только самые подходящие, вздыхал, набирался решимости.

«Отчего я должен быть недоволен ею? Ну, есть у нее недостатки… А сам-то лучше ли? Хуже!» — подумал он и грустно улыбнулся.

— Я виноват перед тобой, Любаша, — сказал он наконец негромко.

Она опустила глаза, перевела дух.

— Но теперь все прошло, — добавил он тем же тоном.

Люба долгонько молчала, щурилась, отвернувшись, тоже, видимо, стараясь овладеть собой.

— Я тебя не упрекаю, — сказала она. — Ты взрослый, большой, ответственный. Ты волен поступать так, как тебе заблагорассудится. Ты неплохой человек, и я не хочу, чтобы тебе было плохо. Если тебе нужно жить без нас — я не держу и не буду требовать никаких алиментов. Справлюсь. Проживем.

— Да не то ты говоришь, Люба! — тихо вскрикнул Букварев. — Куда я от вас уйду?! Кому я нужен?! И как я без вас?! Как ты могла подумать?

— Все можно было подумать… Вспомни, каким ты был последние недели…

— Кончено все это! — заторопился он, слыша, что говорит не те слова, которые нужны. — Конец и брюзжанию, и недомолвкам! Я вел себя, как скотина… По отношению к тебе и к детям… Прости, если можешь.

— Я не считаю тебя особенно виноватым, — задумчиво ответила Люба. — У тебя были какие-то причины, может быть, неприятности. А я не могла у тебя спросить или разузнать. Я себя винила. Я тоже виновата, но и ты, чертушка, мог бы мне все как-то