Свет в конце аллеи - Борис Михайлович Носик

никому это все будет не нужно, и никто не увидит тебя, и жизнь пройдет-пробежит, чудесная твоя жизнь, твои двадцать пять и твои двадцать шесть, двадцать семь… Вчерашний математик хотел для общения поддержать разговор о французском, что-то вякнул насчет артиклей, потом про какого-то Анри Пуанкаре, а Людка хотела ему на это сказать, только сдержалась, — что ей это все не так уж интересно, до лампочки ей теперь этот самый французский, и артикли, и Анри, кто он там был, Пуанкаре, потому что есть у женщины в жизни очень много поважней, настоящее есть у нее, которое затрагивает и о котором она думает, а не думает она все время об артиклях, когда душа требует, чтобы жить, пока она еще может, а уж когда засохнет, тогда, может, главными станут артикли, главнее, чем эта живая жизнь, — Боже, да чего она в жизни видела-то: иняз, да Сашка, да беременность (вот по этим аллеям живот свой таскала), да малышка, тоже все здесь, все по тем же аллеям, те же опостылевшие рожи, да вечный голос экскурсовода возле дворца — какой был Вождь скромный, и жил в одном только дворце, и с одним автомобилем (вон, под стеклом стоит, длинный, заграничный), да с поваром и прочими, все понятно, большой человек, только при чем тут скромность или нескромность?

Так что же с ней все-таки случилось? То самое, что уже тысячу раз от других замужних баб слышала и вполне в порядке вещей — чтоб был кто-нибудь еще, кроме мужа, потому что ведь так и забудешь, что ты женщина, если все будет только муж да муж, а ему, честно говоря, и не больно нужно, засыпает иной раз сразу, раздеться еще не успеешь, а то лежит, как бревно, или вдруг скажет: «Ну и поэт был, извините за выражение, Иосиф Уткин» — а может, не Иосиф Уткин, разве упомнить, может, Иосиф Кобзон, нет, это все же певец, но ей-то что до этого, читала она их, что ли, да и зачем ей читать, если они и поэты были никудышные… Раньше Саша много ей наизусть читал стихов, и ей нравилось, как он завывает, как он волнуется, как чудно меняется при этом его лицо, делаясь таким жалобным, почти трагическим, становилось так жутко и сладко, хотя, по правде сказать, она никогда не могла понять, какие стихи настоящие, какие — нет, даже когда в общаге они собирались — иной раз, бывало, слушаешь — заслушаешься, качаться даже начнешь из стороны в сторону, так, кажется, встала бы и пошла на край света, да так нестерпимо грустно становится, что скорей выпить, а выпить уже нечего, у них всегда не хватает… А потом Сашка посмотрит на нее, заметит, шепнет: «Ты что? Расчувствовалась? Это же дерьмо продажное, такие стихи! Это же вообще не стихи…» Все-таки хорошо было тогда! Может, оттого, что все молодые, начинающие, красивые — и весь свет перед ними, всё впереди, а теперь, наверное, уже позади, потому что всё лучшее уже было…

Варька что-то роет у скамеечки под фонарем, хорошо она тут глядится, в парке, под фонарем, в новом пальтишке красненьком (тоже была проблема купить, вся жизнь состоит из таких вот хреновых проблем, где купить, на что купить, все надо, и на все не хватает денег, не до артиклей тебе) — девчушка получилась милая, прелесть, а все же рано было, наверно, ей, Людке, матерью становиться, иногда только чувствуешь, когда она придет в постель, прижмется, обхватит своими лапками слабенькими — вот тут бы сразу и умереть, да вот еще в беременность иногда бывало такое чувство, а вообще-то, рано она обзавелась, не пожила еще сама, ничего хорошего на свете не видела. Правда, это вот, что у нее есть, оно и считается среди женщин самым что ни на есть настоящим — муж, ребенок, квартира, чистый воздух, но, с другой стороны, покрутились бы здесь белочкой в этом вот колесе, все одно и то же, и любви к тому бы пришла, к чему и она, — неужели это вот и есть всё? Всё. о чем мечтаешь девчонкой?

Людка вгляделась в конец аллея, узнала: Валечка — хорошая девка Сельхозинститут кончала где-то тут, в области, пристроил ее сюда кто-то, может, из милицейских кто-нибудь, ходит, текст рассказывает, слушают, раз уж приехали, а девка неплохая, Валентина, и видно, что такая не продаст. Может, с ней про вчерашнее поделиться? А что она поймет? Нет, лучше с Зинкой, Зинка хотя и правильная, а все же городская, к тому же она с Людкой все время делится про своего сержанта.

— Он, Люда, я такой стих списала, — сказала Валечка запыхавшись. — Хочешь, я тебе подарю? Через копирку списывала, еще есть.

— Спасибо! — Людка засунула бумажку в пальто.

— Нет, ты прочти, прочти.

— На, сама прочти, мы с Варькой послушаем. И сигаретку дай. Посмолим.

У Валечки даже голосок прерывался от волнения:

Я люблю тебя, слышишь?

Почему ты молчишь?

Или любишь другую?

Или просто грустишь?

Почему, пройдя мимо,

Ты не смотришь в глаза?

Я люблю тебя, слышишь?

А ты любишь меня?

Ну и что, что другую

Провожаешь домой!

Я люблю тебя, слышишь?

И я верю: ты мой!

Валечка ждала, разволнованная, и Люда спросила:

— Кто написал?

Это у Сашки научилась, он всегда смотрит, кто написал, к тому же поэтов много знакомых, любопытно — может, свой.

— Не знаю. Бесподобно, правда?

— Отпад, — сказала Людка. — В натуре. Нормально.

А про себя подумала, что она не может толком сказать, хорошо это или плохо. Может, плохо, но Валечке вот нравится, она ведь тоже с высшим образованием, а что? Стихи и стихи, пусть читают, большое дело — стихи…

— На, спрячь, — сказала Валечка.

«Не надо ей ничего рассказывать, — подумала Людка, — дотерплю до Зины. А то, может, и вовсе перетерплю, никому не расскажу ничего».

— Про Васю? — Людка кивнула на свернутый стишок.

— Так, вообще… — Валечка покраснела, махнула рукой, заспешила, — пока-пока!

Ишь ты, у нее, у Людки, научилась: «Пока-пока». Хорошая девка, вся на виду, бесхитростная. А Вася — рыло, милицейский, здоровущий парень, но надо же что-то женскому сердцу… А может, и не только сердцу? Это вот что у нее вчера было — это что, для сердца? Людка задумалась. Варечка захныкала, пора ее кормить… Уже подходя к дому, Людка решила, что все же это было для сердца.

Поначалу Остроган наезжал в