Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

Что мне оставалось? Разве что посмотреть на часы и сотворить крайне озабоченный вид. Но чуть расслабился — теперь она перехватила инициативу, она принуждала меня. Помог — джентльмен! — Вере снять шубку, затем разделся сам. Подумал, что ей действительно впору было замерзнуть — шубенка легкая, на рыбьем меху, коротенькая. Предпочитает страдать, лишь бы ноги свои модельные повыше открыть, даже студеной зимой.

— Переобувайтесь, — пододвинула ко мне Вера большие мужские тапочки без задников. — И вообще будьте, как дома. А еще, пожалуйста, поскучайте здесь немного, у меня в комнате не совсем прибрано.

Упорхнула, а я понемногу начал выделять желчь, прикидывая, для кого дежурят в коридоре эти тапочки, и у кого что болит — знакомы ли они с ножками Сидорова. Через минуту она снова показалась, теперь, при свете, я смог разглядеть ее получше. Мороз никого не делает пригожей, потому что обладает неприятным свойством красить не только щеки, но и носы. Сейчас Верино лицо с пунцовым вздернутым носом, слегка размазанными, все еще слезящимися от ветра глазами, мало привлекало. И я почему-то этому обрадовался. Снова уверенно взяла меня за руку, ввела в комнату.

Мне было интересно поглядеть, как она живет, — вещи, давно известно, способны многое рассказать о хозяине. Но тут глазу не за что уцепиться: стандартная комната, стандартная непритязательная мебель, телевизор допотопный — да и как иначе обитать медицинской сестре, с ее позорной зарплатой? Но два момента я ухватил сразу: в доме почти не было книг и тахта у стены впечатляла — широченная для такой маленькой площади, устлана ярким, цветастым ворсистым покрывалом. Возле тахты — маленький журнальный столик, больше чем для двоих не накроешь. Этот интимный ансамбль понравился мне еще меньше.

— Садитесь, Борис Платонович, — кивнула мне Вера на тахту, — располагайтесь. Покину вас ненадолго, на кухню сбегаю. Вам чай, кофе? У меня, к сожалению, только растворимый, индийский.

Я уже раскрыл для ответа рот, но она вдруг совсем сбила меня с толку. Зябко поежилась — и просительно улыбнулась:

— А можно я в душ сбегаю? Закоченела совсем, даже извилины в мозгу задеревенели. Пять минуточек, вы не обидитесь, подождете?

Я неопределенно пожал плечами — выбирать не приходилось, если уж вошел сюда, разделся.

Вера опять исчезла, я, самоед, затосковал. Сюжет пошлого фильма продолжался — непременный гигиенический душ перед общением, не хватало только, чтобы вышла, завернутая в едва прикрывающее грудь полотенце, расточая запахи дезодоранта.

Чтобы чем-то заполнить тягостную паузу, я подошел к зеркалу, взялся расчесывать примятые шапкой волосы. Никак не мог придать им нужную форму, раздражался сильней, чем стоила того причина. С волосами у меня сложные отношения. Хоть и невообразимо это, волосы — это совершенно автономная, никому не подвластная структура. У них свой характер, даже настроение, свои капризы, чудачества. Живут особой, независимой от хозяйской воли жизнью. Этакий кот, гуляющий сам по себе. А чего, — подумал, глядя в зеркало на свое недовольное лицо, — я пыжусь? Хочу произвести на Веру впечатление, скорблю, что вихор на темени торчит, никак не уляжется? Сунул расческу в карман, заходил по комнате. Интересно, намочит ли Вера свою рыжую копну?

На столике лежала раскрытая книга, в развороте ее — очки. Я взглянул на обложку — Стивен Кинг. Поднес к глазам очки — минимум полтора. Я ни разу не видел Веру в очках, но знал, что она близорука, — широкие зрачки, слишком низко наклонялась, когда приходилось делать более тонкую, тщательную работу. Очки моих симпатий к Вере тоже не прибавили — надо же, заботится о своей внешности даже в ущерб работе. Но не только книга с очками украшали стол, еще и пепельница рядом стояла, с тремя раздавленными окурками. Но это, если бы вздумал ревновать, не послужило поводом — я знал, что Вера курит. Мне курящие женщины не нравятся. Не потому, что сам некурящий и вообще враг этой дикарской привычки: не выношу запаха, а уж из женского рта — подавно.

Клацнула в коридоре задвижка, показалась Вера. На ней, в самом деле, было махровое полотенце, но не на теле, на голове тюрбаном. А тело покрывал длинный, почти до пят, мягкий коричневато-желтый халат. Небось, ничего больше нет под ним, мелькнула беспокойная мысль.

— Вы тут не заснули без меня? — показала Вера в улыбке сплошные зубы.

Умытая, распаренная, без помады на губах и туши на ресницах, она выглядела непривычно. Но, должен был признать, не хуже — пребывала еще в том счастливом женском возрасте, когда вполне достаточно красок молодости.

— Хотите добрый совет? — продолжила Вера. — Сходите и вы, не пожалеете, честное слово, настоящее блаженство. Не церемоньтесь, пожалуйста, мы же коллеги.

В картах это называется перебор. Во-первых, мы с нею не коллеги, я врач, она сестра. Но прежде всего, существуют же какие-то границы, которые не должна переступать женщина, принимая гостя-мужчину — не приятеля, не ровесника, не попрыгунчика. Предложение воспользоваться собственной ванной — не кофейком напоить, нечто много и много большее. И вообще могла бы и не появляться передо мной в столь фривольном виде. Я не бог весть какой пуританин, но слишком велика дистанция, разделяющая нас, во всех отношениях.

Реакция у Веры отменная. Мгновенно прочувствовала мой настрой, заливисто, как недавно у дверей, рассмеялась:

— Да отмякните вы наконец, Борис Платонович! Просто мне хочется, чтобы вам у меня было хорошо, всего-навсего. Так чай или кофе?

— Чай. — Я тоже изобразил улыбку. Кофе — слишком уж по сценарию, к тому же растворимый, да еще индийский, не вызывал у меня восторга.

— Чай — это пять минут дел. Заодно побалую вас маминым клубничным вареньем, не зря вы банки в сумке таскали.

— А давайте на кухне, — предложил я. — На кухне всегда как-то уютней. — Подальше от тахты и журнального столика.

— Ну что вы! — Вера «панически» схватилась за щеки. — Такого гостя — и на кухне! В жизни бы себе не простила!

Мелово-белые руки на розовевших щеках…

Вера не только в перевязочной работала быстро и умело, она и дома была расторопна, ловка. Аккуратно легли на столик две вышитые салфетки, чайная посуда — тоже отметил — оказалась намного выше классом, чем окружавшие нас вещи. Когда все было готово, спросила:

— У меня в загашнике полбутылки ликера, выпьем по рюмочке с холоду?

«По рюмочке» — из того же перебора. Пить с нею не следовало ни в коем случае, тем более