Мурена - Валентина Гоби

дыхание на целых пять секунд дольше: о, Надин, дело даже не в спортивных достижениях, а, скорее, в моем собственном существовании! Он рассказывает о неугомонной Сильвии, которая обучает его классическому танцу: скачет перед Надин на самом урезе пенящейся воды — антраша, боковой прыжок, пятая позиция; он со смехом рассказывает, что Сильвия постоянно пеняет ему на отсутствие изящества в движениях, на отсутствие у него рук; впрочем, сестра полагает, что он не безнадежен. Потом Франсуа переходит к описанию своих учеников; набрасывает короткую серию шаржей: Марианна страдает астмой, поэтому у нее выходит какое невнятное бормотание вместо членораздельной речи; ее мамаша малость того, но он притворяется, что не замечает ее чудачеств; а вот Этьен, инвалид, серьезный, ну словно круглый отличник в классе! — и его коллега Роллан — этот заикается наподобие английского короля и приносит на урок сумку с битой дичью, которую швыряет на стол со словами: плачу авансом! Франсуа не умолкает ни на секунду, он насыщает светом каждое мгновение, не выказывая ни сомнения, ни сожаления; его душа бьется в унисон с хрустальным журчанием речных вод, голубизной небес, с жужжанием насекомых и шелестом листьев, с его желанием и страхом — страхом утомить Надин, вызвать у нее жалость, ведь она понимает, какая драма скрывается под этой напускной веселостью. Он, словно режиссер-постановщик, отредактировал для нее картинки из своей жизни, наполнил их солнечным светом, отобрал наиболее яркие, эффектные кадры; он постоянно фиксирует взгляд на очертаниях ее рта, на ее улыбке, на том, как губы приоткрывают ее передние зубы, на ее глазах; он наблюдает за тем, как ее тело содрогается от смеха, отчего под блузкой колышутся ее груди; он не спускает глаз с ее шеи, волос; он видит, как подпрыгивают серьги в ее ушах, как бьется жилка, как двигаются ее мышцы, как она дышит, как поблескивает кожа там, где юбка приоткрывает бедро. Надин хочет отогнать осу, которая пытается усесться на ворот ее блузки. Франсуа мог бы придержать ее руку… В какой-то другой жизни так и было бы — он коснулся бы ее руки, которая безуспешно ловит осу, и его пальцы переплелись бы с ее пальцами. И они продолжили бы прогулку, только теперь бы их руки, локти, плечи соприкасались; и они чувствовали бы касания бедра другого, и прижимались бы друг к другу головами, обнимали бы друг друга за шею, ощущали бы друг друга тысячами точек соприкосновения. Но у Франсуа нет такой возможности, он не в состоянии таким образом взывать к ее взаимности, он ограничен остатками своего тела. Все, что осталось ему, — это губы, язык, вкус ее слюны; он может лишь прижаться к ней всем телом. Он видит обращенное к нему лицо, она смотрит снизу вверх, ее рука касается воротника его рубашки, но он не может обхватить ее за голову, ощутить своими пальцами шелк ее волос, держать ее, чувствуя, как она обмякает в его объятиях. Он боится, что она уже устала от него, что ей вот-вот станет душно, как давеча, когда захлопнулась дверь за ее друзьями; на счету каждая секунда; она вот-вот ускользнет от него, и он делает то, что доступно обкорнанному Стокману, — прикасается губами к ее лбу. И в то же мгновение сквозь него проносятся потоки всех рек этого мира. В нем трепещут листья всех деревьев. В этом братском, невинном поцелуе сверкают мириады солнц. Всего два квадратных сантиметра ее кожи вызывают реакцию семи тысяч его нервных окончаний. Он несмело проводит губами по ее лицу, касаясь ее волос, вдыхая аромат ее духов, и ощущает вкус ее пота. Он не понимает, что означает ее бездействие — покорность, удовольствие, нерешительность? Нет, она же не стесняется меня, думает про себя Франсуа, что я, безрукий, могу с ней сделать? И он нежно проводит губами по ее лицу до самого носа. А потом спускается еще ниже — к губам. Они чуть более плотные, чем кончики ее пальцев. Он вспоминает дольку апельсина, которая касалась его собственных губ в больнице города V., ее гладкость, упругость… Все его существо теперь парит над арденнским лесом. Он не осмеливается даже двинуться. Он хочет дать Надин возможность прийти в себя. В его ушах клокочет бурлящая вода реки, режет слух стрекотание цикад. Это звуки его пульсирующей в жилах крови, его звенящих от напряжения нервов, его желания. Он принимает спокойствие Надин за согласие и пытается раздвинуть ее губы кончиком своего языка, миллиметр за миллиметром. Он старается быть деликатным, и, хоть Надин кажется ему слишком пассивной, не настаивает. Наконец язык преодолевает ее губы, она пропускает его. Она может оттолкнуть его в любой момент — он не в состоянии удержать ее руками. Вдруг Надин кладет руку ему на бедро. Он ждет, когда ее ладонь ляжет на его поясницу, пройдет вверх по спине, между лопаток, обнимет шею. Он целует ее жадно, но в то же время ждет, когда она сделает за него то, на что он теперь не способен. Но она смыкает губы, опускает руку и упирается лбом ему в грудь. Он чувствует, как она сдерживает вздох. Ее голова касается ворота его рубашки.

— Франсуа… Я полюбила… другого…

Возвращаясь в Париж, на Северный вокзал, он чувствует, что День Бейля наступил вновь. Два года отматываются назад. Он нем. Раздавлен. Он вновь замкнулся в персиковую косточку — он инвалид. Его одевают, моют, но не более того — он принимает заботу, но не может больше, он устал, это выше его сил. Битва проиграна…

Он запирается в своей комнате, отказывается от еды, ему остался лишь сон или возня с фикусом. Радиоприемник что-то вещает, но Франсуа не слушает, ему все равно, что происходит в мире. Он отменяет занятия по английскому, не ходит больше в бассейн, он говорит всем, что заболел.

Он и вправду болен.

Он послушно отвечает на вопросы Ма, рассказывает, как пообщался с Жоржем и с доктором, но все это не более чем вибрация голосовых связок, движение воздуха в легких, открывание и закрывание рта, чтобы издать гласный звук, и колебания языка о зубы и нёбо, чтобы произнести согласный. Он говорит, но больше не слышит своих слов. Рассказ о Жорже и докторе закончен, более ему поведать нечего.

Они — Франсуа и Надин — вернулись к отправной точке. Вернее, вернулась одна Надин, так как Франсуа всегда шел, не ведая направления. Он ступал по черной, унавоженной земле, проходил сквозь стоящую в солнечных лучах пыльцу, чувствуя запах перегноя и цветов, он пробирался куда-то,