Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

Мало того, что пьяным, как известно, везёт. Тут еще и наследственное.

Отец Владимира Михайловича, Михаил Владимирович, работал в 30-х годах в колхозе трактористом. Однажды он напился, сел в трактор и поехал за добавкой. По дороге, в поле, где колосились яровые, он заснул и выпал из трактора. Педаль газа переклинило, и трактор долго ездил задумчивыми кругами, овалами, знаками вечности и бесконечности по яровым вокруг Михаила Владимировича. Все яровые были загублены. Целым остался только Михаил Владимирович. Ни единой царапины. Прожил он до восьмидесяти девяти лет. Вероятно, карма.

Ну так вот. Михалыч долго, ничего не понимая, бродил на четвереньках вокруг самого себя, как тот самый трактор, и к полуночи приполз домой.

Утром, проснувшись, Михалыч стал вспоминать, что с ним было вчера. Он не помнил ничего. Кроме того, что где-то оставалась заначка. Заначка была нужна, чтобы вспомнить остальное. Это, кстати, Михалычев афоризм, который я рекомендую всем запомнить: «Вспомни, где заначка, и ты вспомнишь остальное».

Нечеловеческим усилием своего мозгового студня Михалыч вспомнил, что заначка находится в конуре пса Бублика, с которым он вчера долго целовался перед отъездом.

Бублик спокойно лежал в конуре, положив морду на трёхсотграммовую заначку. Обзаначившись, Михалыч минут десять поикал, вспомнил всё, внутренне взвыл и пошёл искать разбитую машину.

Нашёл. Полчаса порыдал в безмолвно-влажном черничнике, стоя на коленях в сыром мху. Порылся в куче железа, которая ещё вчера была его заповедной мечтой. Не нашел ничего целого, кроме иконки.

И тут Михалыч, добив заначку, которую цепко хранил в кармане, позвонил по мобильнику Тоне. Он рассказал ей всё:

– Ну и что же твоя хвалёная иконка! – орал в трубку Михалыч. – У меня вон вся машина в гармошку! И кредит ещё отдавать!..

Тонина трубка некоторое время молчала, а потом тихо проговорила:

– Ты сам-то, скот везучий, понял, что сказал?

Михалыч сел задом в мох и долго думал. Поняв, он встал и побрёл обратно.

С тех пор он в завязке.

И вот мы сидим и снова отгадываем кроссворд.

– Египетский курорт на «хэ», – прочитал Михалыч. – Вот уроды! Не на «хэ», а на «кэ».

– Почему на «кэ»? Хургада это, небось. Там вроде и других курортов-то нет.

– Какая Хургада! Давно уже – Красноморск. Там русских больше, чем людей. Читаем дальше. Кавказский алкогольный напиток – четыре буквы, вторая «а»… Да что они, сговорились, что ли, алкаши кроссвордные!

– Чача.

– Сам знаю. Ча-ча. Без тебя как-нибудь обойдёмся, сократик-елистратик. Очки протри, а то вон вспотели от натуги. С другого конца беру. Семь по вертикали: типично российский грех. На «пэ». Гм… Это про педерастов, что ли?

– Пьянство, – говорю я.

Молчание.

– А он смертный? – робко спросил Михалыч.

– Кто?

– Ну… грех-то этот…

– Нет.

– А зря, – пробурчал Михалыч. – Ладно. Хватит, тёзка. Завтра доотгадываем.

Вот он, вечный русский кроссворд. Кроссворд не на жизнь, а на смерть. Живёшь, как будто сон смотришь. С открытыми глазами. И сил нет глаза закрыть, до чего интересно. И – жутковато…

Как я победимши депрессию

Депрессию можно победить только поездом. Это я теперь точно знаю. А раньше не знал. Но сначала – немного о депрессии.

Со словом «депрессия» я впервые познакомился в третьем классе. Совершенно случайно.

Помню: зимнее утро, с тусклыми фонарями, как засалено-глянцевая темно-синяя школьная форма. Я лежу в кровати. Из кухни доносится бульканье радиоприемника «Маяк». По радио идет юмористическая передача «Опять двадцать пять». (Замечаю уже сейчас в скобках: значит – это было до XXV съезда КПСС, после которого, говорят, «Опять двадцать пять» отменили). Фельетон про запчасти и смежников. Поучительно-язвительный голос актера. Несмешно настолько, что каждая шутка сопровождается легким спазмом в желудке.

Я прислушиваюсь к фельетону и очень не хочу идти на математику. Лежу и думаю, как бы на нее не пойти. Ковыряю в носу по очереди всеми девятью пальцами. Один палец – безымянный на левой руке – перебинтован: меня за него укусила Светка Перепендина. За то, что я ей натер чесноком дневник. Светка мне нравится, и я постоянно оказываю ей, так сказать, знаки внимания.

Нет, портфелем по голове я ее не бью и за косу не дергаю: это уже было бы прямым признанием в любви. А мое чувство еще не проверено. Я запускаю ей за шиворот ластик, показываю ей разные смешные (как мне кажется) рожи, типа «макака обкакалась» или «от ***зэпсина ушла жена». Хуизэпсин – это наш учитель английского. Кстати, сегодня еще и английский, а текст про пионерский лагерь («паяниа кэмп») я не выучил. Господи, что же делать-то?..

Лежу, тираню нос. Уже «Пионерская зорька» началась. «Здравствуйте, ребята!.. (Ну, здравствуй, здравствуй, жлоб мордастый) Слушайте… (Сам слушай про хрен с грушей) Пионерскую зорьку!» (Про козла Борьку) …

– Вовунчик, пора вставать!

– Ща, ба!..

Это бабушка. Что же придумать? Голова болит? Нет, это не пройдет. Бабушкин ответ я уже знаю: «Мигрень: есть охота, работать лень».

Температура? Но ее можно смерить. Тут бабушку не проведешь. Горло? Но оно должно быть красным или с пробками.

Живот болит?.. Но тогда бабушка не даст мне есть. А я на это пойти не могу. Тем более, вчера бабушка сказала, что сегодня на обед будет вареная картошка с сосисками. А я их просто обожаю. Я уже прямо вижу, как бабушка накладывает мне картошки с сосисками. Картошка – с маленькими золотыми озерцами сливочного масла и посыпанная укропом. Похоже на лесостепь из окна поезда, когда мы ездили в Сочи. Здорово было. Жарко, но здорово.

А розовые-розовые сосиски – с белоснежным хреном. Поскорее бы откусить полсосики, чтобы задрало в носу от хрена. Обожаю, когда хрен дерет нос! И от всего этого идет вкусный, почему-то голубоватый пар. И я даже слышу, как бабушка напевает свою любимую частушку. Она всегда ее напевает, когда мы едим вареную картошку:

А самолет летит, винтами хлопает,

А в нем Хрущев сидит, картошку лопает.

Картошка вкусная и рассыпается,

А в ней червяк сидит и улыбается.

Надо придумать рожу для Светки Перепендиной: «червяк улыбается». Я даже пытаюсь прямо сейчас придумать эту рожу. Но с ходу у меня не получается. Червяк-то ведь узкий, а улыбка должна быть широкая. Я пытаюсь изобразить рожу и так и так – ничего не выходит.

– Вовунчик, вставай! Пора!

О Господи!

– Ща, ба!..

Что же делать-то? Около кровати на полу лежит «Советский энциклопедический словарь». Вечером я искал в нем слово «олигофрен».