Избранное - Рюноскэ Акутагава

— Слушай, что это ты так наряжаешься?

Это обратился к ней Макино, который в тот день не пошел на службу и бездельничал в доме содержанки, читая иллюстрированный журнал «Жанровые картинки».

— Мне надо кое-куда сходить...— холодно бросила О-Рэн. Стоя перед туалетным столиком и завязывая ленту в белый горошек, поддерживающую бант оби.

— Куда?

— Мне нужно к мосту Мирокудзи.

— К мосту Мирокудзи?

Макино овладело скорее беспокойство,чем подозрение. Это наполнило сердце О-Рэн бешеной радостью.

— Какие у тебя могут быть дела у моста Мирокудзи?

— Какие дела?..

Презрительно глядя в лицо Макино, она неторопливо застегивала пряжку шнурка, которым повязывают оби.

— Не волнуйтесь. Топиться я не собираюсь...

— Не болтай глупостей.

Макино швырнул на циновку журнал и досадливо щелкнул языком.

Было около семи часов вечера...

Мой приятель врач К., рассказав обо всем, что случилось до этого, продолжал не спеша:

— Макино пытался удержать О-Рэн, но она, не слушая его, ушла. Служанка тоже беспокоилась и хотела пойти вместе с ней, но О-Рэн капризничала, словно ребенок: если не отпустите — умру. Ну что тут было делать. Одну ее, разумеется, нельзя было отпускать, и Макино решил тайком пойти вслед за ней.

Как раз в тот вечер неподалеку от моста Мирокудзи был храмовой праздник в честь бодисатвы Якуси[175]. Улицу, ведущую к мосту, несмотря на холодное время, запрудили толпы людей. Это, конечно, было на руку Макино: он мог незаметно идти за О-Рэн и следить за ней.

По обеим сторонам улицы бойко шла праздничная торговля. В свете масляных жестяных ламп искрились причудливые спирали вывесок торговцев сладостями, красные зонты торговцев бобами. Но О-Рэн, казалось, ничего не видела. Опустив голову, она упорно пробиралась сквозь толпу. Макино с трудом поспевал за ней, и она ушла далеко вперед.

Подойдя к мосту Мирокудзи, О-Рэн наконец остановилась и стала оглядываться по сторонам. Там, где дорога поворачивала к реке, стояли почти сплошь лавки садовников, торговавших карликовыми деревцами. Поскольку деревца растили к храмовому празднику, особо интересных экземпляров не было, если не считать крохотных сосен и кипарисов, раскинувших свои густые ветви на этой малолюдной улице.

«Хорошо, она пришла сюда, но ради чего?» — растерянно спрашивал себя Макино, который наблюдал за любовницей, укрывшись за телеграфным столбом у моста. А О-Рэн все стояла там, задумчиво рассматривая выставленные в ряд карликовые деревца. Тогда Макино тихо подошел к ней сзади. И вдруг услышал, как О-Рэн шепотом радостно повторяет: «И правда, превратился в лес. Наконец-то Токио превратился в лес»...

17

— Если бы все на том и кончилось, было бы хорошо...

К. продолжал:

— Тут, вдруг, продираясь сквозь толпу, подбежала белая, как снег, собачонка, и О-Рэн, протянув к ней руки, подняла ее и прижала к груди. Потом, точно во сне, начала шептать что-то непонятное: «Ты тоже ко мне пришла? Ты прибежала, наверно, издалека. На твоем пути были горы, были безбрежные моря. С тех пор как мы расстались, не было дня, чтобы я не плакала. Собачка, которую я взяла вместо тебя, недавно умерла». Собачонка была, видимо, совсем домашняя — она не лаяла и не кусалась. Лишь тихонько скулила и лизала руки и лицо О-Рэн.

Не в силах смотреть на это, Макино позвал О-Рэн. Но она сказала, что ни за что не вернется домой до тех пор, пока сюда не придет Кин-сан. Поскольку был праздник, вокруг них сразу же собралась толпа. Некоторые громко говорили: «Такая красавица — и безумная». Для О-Рэн, очень любившей собак, эта новая собака была огромным утешением. После долгих препирательств О-Рэн наконец согласилась идти домой. Но отделаться от зевак было не так-то просто. Да и сама О-Рэн все время порывалась вернуться к мосту. Поэтому, когда Макино, успокаивая и уговаривая О-Рэн, привел ее наконец домой, на улицу Мацуи, он весь взмок...

Дома О-Рэн, прижимая к груди белую собачку, поднялась на второй этаж, в спальню. В темной комнате она спустила с рук это жалкое существо. Виляя коротким хвостиком, собака стала носиться по комнате. Она все делала, как первая собачонка О-Рэн, так же вскочила на кровать, с кровати на тумбочку.

— Ой...

Вспомнив, что в комнате темно, О-Рэн стала удивленно озираться. Прямо над ее головой с потолка свисала китайская лампа под стеклянным абажуром — неизвестно, когда ее зажгли.

— Как красиво. Кажется, я вернулась в прошлое.

Некоторое время она любовалась приятным светом, исходящим от лампы. Но, взглянув на себя в зеркало, покачала головой.

— Я теперь не прежняя Хэй-лянь. Я — японка О-Рэн, и Кин-сан нечего ко мне приходить. Но если бы только Кин-сан пришел...

Вдруг О-Рэн подняла голову и снова вскрикнула. Там, где раньше была собачонка, лежал китаец,— опершись локтем о подушку, он курил опиум! Крутой лоб, длинная коса, наконец, родинка у левого глаза — все, несомненно, указывало на то, что это Кин-сан. Увидев О-Рэн, китаец, не выпуская трубки изо рта, чуть улыбнулся, как прежде, своими ясными глазами.

— Смотри. Токио, как и предсказывали, куда ни посмотри — один лес.

Действительно, за балюстрадой галереи второго этажа на густых ветвях деревьев беззаботно щебетали стаи птиц, напоминающих рисунок для вышивки,— глядя на этот пейзаж, О-Рэн с восторгом просидела всю ночь рядом со своим любимым Кином...

— Через день или два после этого О-Рэн, или, как ее по-настоящему звали, Мэн Хэй-лянь, стала одной из пациенток психиатрической лечебницы. Во время японо-китайской войны она развлекала гостей в одном увеселительном заведении в городе Вэйхайвэе... Что? Какая это женщина? Подожди. У меня есть фотография.

На старой фотографии, которую показал К., была снята печальная женщина в китайском платье с белой собачкой на руках.

Когда она поступила в больницу, никто не смог заставить ее снять китайское платье. А если рядом с ней нет собаки, она поднимает крик: «Кин-сан, Кин-сан!» Макино тоже жаль. Взять в любовницы Хэй-лянь — представляешь, что это значит: офицер императорской армии после войны привозит на родину женщину из вражеской страны — какие невероятные трудности пришлось ему, бедняге, преодолеть... Что сталось с Кином? Глупо об этом спрашивать. Я даже не знаю, почему подохла та собака — может, от болезни, а может, еще от чего.

1921, январь