На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Наверное, когда-то люди эти и впрямь имели какое-то отношение к «настоящему» цирку, а, может быть, кто-то из них только мечтал о цирковой жизни, да не сбылась мечта, обернулась таким вот прозябанием с гусиной кожей по всему голому телу…

Во всяком случае, это лишь сейчас, с высоты прожитых лет, кто-то из нашего поколения убеждает себя и других, будто в СССР не было частного предпринимательства. Еще как было! Оно пронизало всю тогдашнюю жизнь, потому что захватило все слои населения. Бабки вставляли клинья в брюки, расклешивали их за пять рублей, потому что в ателье за это брали восемь; шабашники все время что-то строили, вспахивали землю, ремонтировали – у нас на Курлы-Мурлы и «задних» улицах одних только печников было двое, и они устраивали друг другу всякие бяки в борьбе за заказы. А несуны, которых почему-то было не принято называть ворами? Они по частям и деталям тащили с завода «Комсомолец» настольные станки, оборудовали на дому мастерские и делали разнообразную скобянку… Люди охотились на бездомных собак и шили из них шапки, а из кошек – варежки, не было лучше варежек, чем кошачьи! И это – не говоря о кадочниках, пасечниках, о торговцах грибами и лесными ягодами, целебными травами.

И всех этих людей, имя которым было леги(милли)оны, именовали единоличниками и куркулями. Полстраны единоличников – как вам это? А копни, так и не полстраны, а, почитай, вся она, страна-то.

Да, о цирковом выступлении в заводском клубе. Под конец вышел тот самый дядька-колобок, что заманивал нас на представление вместе с заведующей детсадом, он был еще более пьяный, чем клоун (а может, он-то и был до этого клоуном, просто сейчас смыл краску, и мы смогли-таки его опознать). Колобок был с баяном и, стоя на сцене, с вымученным весельем принялся наигрывать набор куплетов и припевов из детских песен. Зачем это? К чему? И где мы тут должны смеяться? Или – радоваться? Эти песни мы каждый день слышали по радио в куда как лучшем исполнении. Но стало мне и колобка тоже очень жалко…

И вот теперь, по словам бабушки, в этом самом клубе завода «Комсомолец», промозглом и сумрачном, шла панихида по дяде Вале. Я не понимал тогда, что панихида эта – гражданская, а не церковная, что там выступают представители дирекции, профкома, комсомольской организации и трудового коллектива: по бумажке, по разнарядке, по принуждению. Я знал тогда твердо: раз панихида, значит, служит священник. И я представлял себе, как на той сцене, где надрывно и через силу кривлялись циркачи, стоит красный гроб на двух табуретках, а вокруг него ходит поп с кадилом, дымит и гремит бубенцами, а в зале сидят рабочие и хлопают в ладоши.

Так я и не увидел похороны дяди Вали, Ириного папы. Вместо этого я попал на поминки по соседству.

12

Наступила «Октябрьская» – седьмое ноября. Бабушка так и не смогла объяснить мне, почему «Октябрьская» справляется в ноябре, она путалась в старом и новом стиле, и я ничего не понял. Я только знал, что – «Пришел октябрь, и свергли власть буржуев и дворян. Так в октябре мечта сбылась рабочих и крестьян». Эти стихи нам с выражением читала заведующая, когда была вместо Таисьи Павловны. И я завидовал автору, до чего же складно у него получилось: дворян – крестьян, вот бы мне так сочинять стихи.

Седьмое ноября выдалось холодным и пасмурным, но зато не надо было рано вставать в детский сад. Я, как говаривала бабушка, «нежился» на своем диванчике под толстым, негнущимся одеялом, по радио пели: «Наша Родина – революция, ей, единственной, мы верны». Бабушка встала ни свет ни заря, и теперь в избе тонко пахло дымком от поленьев и жженой серой от спичек, бабушка развела огонь и в большой плошке замешивала тесто для пышек. Я уговорил ее сделать эти пышки-объедухи, которые когда-то, еще при маме с папой и Кате, бабушка уже делала в печи. Она поддевала цапальником чугунную сковороду, политую маслом, совала ее прямо в печное хайло и ставила на угли, пока от масла не начинал идти дым. Тогда бабушка деревянной ложкой наливала квашню, опять отправляла сковороду в топку.

Пышки получались толстые, с кулак, а главное – такие же ноздреватые и поджаристые, как пирожки, что продавали из больших бидонов. Только были пышки не на машинном, а на постном масле, и самое главное – в них не было повидла или какой-нибудь другой начинки, потому что мне нравилась только корочка, а начинку я считал «нагрузкой», которой лучше бы если и не было вовсе. Бабушкины пышки – это те же пирожки за пять копеек, только «поумневшие», доведенные до ума, как говорила бабушка. До совершенства.

Я лежал и молча плакал, представляя, как сейчас мог бы быть в новой квартире папы и мамы, вместе с Катей. И вдруг – бешеный, жуткий стук в окно, будто кто-то неведомый снаружи хотел выбить стекло.

Бабушка метнулась в переднюю, и я услышал надсадный, приглушенный двойной рамой крик тети Марины:

– Теть Оль! Теть Оль!

– Чего тебе? – кричала бабушка сквозь стекло.

– Кости выбросили! Ты слышишь? Кости выбросили! Беги скорей в железнодорожный!

– Бегу, бегу!

Кости – то есть якобы мясной суповой набор – «выбрасывали» только по большим праздникам. Я уже хорошо знал, что такое эти кости: желтые, страшные суставы коров с алыми прожилками не до конца выскобленного мяса. Зато щи из серо-зеленой капусты будут с наваром, а не пустые, радовалась бабушка. А по мне, так лучше бы безо всякой очереди (пятнадцать – двадцать человек, это разве очередь?) взять ливерной колбасы и нажарить ее с макаронами, залить все это яйцами, за которыми тоже обычно никакой давки не было – слишком дорого, да и битые попадаются, а заменить их нельзя, запрещено. Не накупишься яиц на каждый день, потому как десяток хороших – рупь тридцать, мелких – девяносто копеек, но мелкие-то как раз быстренько и разбирали.

Вот и не было очередей за яйцами по рупь тридцать.

Да и Бог бы с ними, с яйцами.

А зачем нужны эти невкусные щи с костями, отдающие особым костным привкусом, от которого потом хотелось долго и часто дышать всем ртом? Да еще и с противными длинными мозгами…

– Все люди за костями стоят, Сашик, – отвечала бабушка. – А мы что, чудней людей? Ты знаешь что, давай-ка это… Не придумывай.

Бабушка «скорей-скорей» куталась в свою всепогодную косынку из вязаной шерсти с пухом пополам, напяливала резиновые ботики, надевала черное драповое пальто. Она страшно торопилась, причитала:

– Эх, знала бы я про кости, не дала бы этим проглотам на водку!

Дело в том, что с утра, еще до того, как далеко впереди, там, где стоял памятник «Серп и Молот», начали колыхаться красные флаги, к бабушке робко стукнул в окошко Риголета – он еле дотягивался до высоких бабушкиных окон из-за своего горба, но больше ему идти было не к кому.

– Теть Оль, дай трешницу до получки, только ты Гальке моей не говори, что я у тебя деньги брал, она меня пришибет…

Знамо дело, пришибет, как шмакодявку: на нашей улице человек считался самым распоследним, если узнавали про него, что он то и дело занимает у соседей на выпивку, на нем ставили крест, а заодно и домашние его как бы тоже падали в общественном мнении. Хм, а у Риголеты, оказывается, кто-то был, какая-то тетка Галька. Что ж, и уроды не без семьи…

Не прошло и часа, как, взямши трешницу, ушел окрыленный горбатый Риголета, а в наше окошко уж опять стучали, и опять – вежливо, уважительно, не так, как тетя Марина.

– Вот повадились, – ворчала бабушка. – Теперь Генка из дому напротив за деньгами пришел!

Действительно, на тропинке под окном стоял плечистый, бравый дядя Гена, он широко улыбался и, в отличие от Риголеты, не выпрашивал, не клянчил деньги, а эдак по-дружески, по-соседски одалживался. Великодушно даже. И не просил бабушку: «Ты моей только не говори», потому что в просьбе этой ни размалюсенького смысла не было, – тетя Зина, жена дяди Гены, стояла у калитки их дома и наблюдала за всей этой сценой, уперев руки в боки. Мы все знали, что она выпивает вместе с дядей Геной, и поэтому они живут очень хорошо, дружно, никогда не ругаются и очень любят друг друга.

Жили они в доме наискосок от бабушки, на углу Курлы-Мурлы и Ленинской улицы. Когда мы играли в хоккей с мячиком,