Хорошая женщина - Луис Бромфильд

над Низиной. Вдали туман казался розовым от света четырех доменных печей, возобновивших работу. Стачка медленно шла на убыль, и Филипп сознавал, что она больше не волнует его. Он успел даже почти забыть Крыленко.

Когда он прошел сквозь заржавленные ворота парка, между пнями мертвых деревьев на него повеяло чуть слышным терпким запахом, который показался ему мучительно знакомым. По мере того, как он поднимался по дорожке среди упавших стволов, этот запах становился все сильнее и сильнее, пока внезапная вспышка памяти не воскресила перед ним всю знойную панораму озера и леса в Мегамбо, и он понял, что это запах пороха, запах, исходивший от его ружья, когда он стоял там у частокола, рядом с лэди Миллисент, убивая несчастных негров. Это был слабый, призрачный запах, временами совсем исчезавший, а временами вновь приносимый сильными волнами теплого ветра, напоенного сыростью талого снега.

Огромный дом на вершине холма высился мертвый и слепой, а повернув за угол, Филипп увидел недалеко от конюшен кучу золы от сгоревшего костра. Его нога коснулась чего-то мокрого и скользкого. Нагнувшись, он увидел на снегу большое, черное пятно. На миг он уставился в оцепенении на это пятно, и вдруг понял, что это такое: это была большая лужа крови.

В отдалении, среди деревьев он заметил свет и вскоре разглядел небольшую группу людей. Они несли фонарь, от времени до времени поднимая его повыше, как-будто ища чего-то. А затем, двинувшись вперед, Филипп чуть не споткнулся о женщину, лежавшую в снегу у входа в полуразрушенную, увитую засохшим виноградом, беседку. Женщина лежала ничком, подвернув одну руку под голову, в такой позе, которая на миг напомнила ему что-то давно пережитое, как-будто он уже видел эту самую женщину, лежащую лицом вниз и мертвую… да, мертвую, потому что она, несомненно, была мертва. Он опустился возле нее на колени, повернул тело на бок и вдруг вспомнил: женщина лежала точно так же, как черная девушка, которую они нашли мертвой на дорожке в высокой траве, там, в Мегамбо… девушку, оставленную на съедение леопардам.

Дрожа, всматривался он при лунном свете в белое лицо. Женщина была молода, и по ее лицу тянулся тоненький ручеек крови от отверстия в виске. Она была одета в лохмотья, и ее ноги были завернуты в парусиновые онучи. Это была жена или дочь одного из забастовщиков.

Филипп поднялся и хотел кликнуть виденных им людей, но ни один звук не вырвался у него из горла, и он вдруг расплакался. Прислонившись к столбу беседки, он ждал, пока пройдет охватившая его дрожь. Им овладело странное смешанное чувство, как-будто его взору вдруг открылось зрелище всего человечества во всей его низости, величии и жестокости. Это было мимолетное яркое озарение, оставившее его слабым и скорбным. Через минуту он вновь обрел свой голос и закричал. Маленький отряд остановился, оглянулся, и тогда он закричал вторично. Они подошли к нему, и он увидел у двоих из них ружья и узнал среди них Мак-Тэвиша.

Женщина была мертва. Они подняли ее и бережно положили на одну из почерневших мраморных скамей сада. После этого Мак-Тэвиш рассказал Филиппу, что произошло. Забастовщикам запретили устраивать митинги в городе, в надежде сломить этим стачку, но Шэны — Ирена и Лили (матери их уже не было в живых) — дали знать Крыленко, что они ничего не имеют против устройства собраний в мертвом парке. И тогда остатки забастовщиков, те, кто устоял до сих пор перед лицом холода и голода, собрались сюда послушать Крыленко, который говорил им речь с боченка при свете пылавшего перед конюшней большого костра. При этом начались крики, поднялся беспорядок, и тогда какой-то хулиган (они еще не знали, кто именно) открыл из-за заводской ограды пулеметный огонь по собравшейся у костра толпе. Всего одно мгновение длился резкий трескучий звук, но цель была достигнута.

— Грязное дело! — возмущенно закончил Мак-Тэвиш.

В эту ночь он не был весел. Весь его добродушный юмор покинул его, как-будто и он видел то, что так ярко блеснуло перед Филиппом, когда он стоял, прислонившись к полуразрушенной беседке.

Взяв ставню от окна конюшни, Мак-Тэвиш и его спутники положили на нее тело девушки и двинулись вниз с холма, шагая между стенами мертвых сосен. Филипп долго стоял на грязном притоптанном снегу, глядя им вслед, пока поворот дорожки не скрыл от него свет фонаря.

17

Комната над конюшней была погружена во мрак, но, поднявшись по лестнице, Филипп увидел освещенный луной силуэт сидящей у окна женщины. «Это, наверное, Лили Шэн, — подумал он, — однако, почему она здесь в этот ночной час?». Но затем из темноты раздался знакомый тихий голос:

— Это я, Филипп… Мэри.

Она говорила так, как будто он должен был знать, что она здесь и ждет его.

Филипп быстро чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу. Тогда она встала и подошла к нему. При неровном свете разгорающейся лампы он увидел, что она плакала.

— Какой ужас, Филипп! Я видела все из окна, поджидая вас.

— Да, да… Мы только-что нашли в снегу мертвую женщину.

Им овладело какое-то странное притупление чувств, повидимому, охватившее и Мэри. Ужас случившегося в парке как будто стер всю странность этой их встречи. Казалось, смерть прошла так близко мимо них, что унесла с собой все, кроме того основного факта их бытия, что они любили друг друга, что они были теперь вместе, и больше ничто не имело для них значения. Они сидели у печки, Филипп в молчании, Мэри — рассказывая ему о виденном ею. Долгое время их как будто даже не коснулась мысль о странности ее присутствия в его комнате в два часа ночи.

— Кто была убитая? — спросила Мэри.

— Не знаю. Она была похожа на итальянку.

Настало долгое молчание, которое первая прервала Мэри:

— Вас должен удивлять мой приход, Филипп… после… после того как мы все это время не видались.

Он медленно взглянул на нее, как в полусне.

— Не знаю. Я даже не подумал об этом, Мэри… Все кажется возможным сегодня, все кажется возможным в этом странном парке.

Потом, встрепенувшись, он потянулся через стол и дотронулся до ее руки. Она не отняла ее, и это прикосновение дало ему ощущение безграничной близости, корни которой простирались до их детства, до тех дней, когда они вместе строили дозорные вышки. Она принадлежала ему всегда, но только он был так глуп, что никогда этого не понимал. Он мог объясниться с ней давным давно. Если бы только он, настоящий Филипп, родился немного