Круг, петля, спираль - Анна Баснер

что ли. Агния-Агуся. Гуся. Федор взлетел по бетонным ступеням на второй этаж, едва не снес громыхливую каталку, дернул дверь «Учебно-методического блока» – и очутился в классе.

Громоздкие косоватые парты, стулья, грифельная доска. На преподавательском месте восседает Вероника. Ладошки чинно лежат на плиссированной юбке. Уже и не плачет. Агния возле нее, на коленях.

– Смотри, Вероника, папа!

Федор подбежал, шлепнулся рядом с Агнией, схватил дочь в охапку, стащил со стула, прижал.

Борясь со сбитой дыхалкой, забормотал что-то нелепое, утешительное:

– Аранель, теплый ты мой клубочек, девочка родная, я здесь. – Гладил, гладил, гладил безостановочно по волосам. – Тут живет кот. Видела? Усатый-полосатый, как у Маршака. «Ни перинки, ни простынки, ни подушки не видать, а усатый, полосатый перебрался…» Как там? Ну как там дальше?

– Под кровать, – хлюпнула носом Вероника.

Дочка не сопротивлялась, но и обнимала отца вяло, тяжелыми руками. Бережно придерживая девочку, Федор поднялся с пола и сел на стул. Устроил Веронику поудобнее на коленях.

– Весь первый этаж обегал, – процедил, сверля глазами Агнию. – Почему не отвечала?

Агния отвела взгляд.

– Забыла телефон в холодильнике, – сообщила она никлой пальме в углу. – Вероника впала в истерику, я ее обняла, чтобы успокоить. Но она вырвалась и убежала. Я за ней. Он там так и лежит.

– Он? – переспросил Федор. Что-то нехорошо защемило за грудиной. – Ты про телефон?

– Ну да.

От облегчения Федор чуть не уронил обмякшую Веронику.

– Слава богу. Я уж на секунду подумал…

– Прям возле Ильича оставила, – продолжила Агния. – Его нужно обратно задвинуть, перед тем как уйдем. И так уже будут проблемы после этой экскурсии.

Учебный класс с визгом крутанулся вокруг своей оси и исчез. Вместо него Федор увидел секционный зал. Он явился, тускло светясь бледно-зеленым кафелем, из воспоминания восьмилетней давности. Поразительно, мучительно четкий. До последнего тошнотворного штришка. Длиннющий оцинкованный стол с раковиной; змеится кольцами шланг, надетый на кран. Иссеченный скальпелем жесткий подголовник. Бордовое железное ведро, на боку – жирная белая надпись: «Для сбора выделений». С полки смотрит икона Богоматери. Станислав Ильич не знает, куда деть взгляд. Федор, наоборот, уставился, как намагниченный, на печального мертвеца и его игрекообразный шов. Агния водит руками вокруг опорожненной, ветошью набитой головы. Объясняет страстно, с огоньком, перекрывая ретрокомпозиции Эльдорадио из приемника: «Сложнее всего пилить черепную кость. Лоскут сюда, натягиваем на затылочный бугор, отсекаем височные, штука в том, чтобы не задеть мозговое вещество…» Агния очень любила проводить экскурсии в морге.

Федор зажмурился – и место анонимного покойника на оцинкованном столе занял Станислав Ильич. Нет, пожалуйста. Только не это.

– Ты что, показала моему ребенку… – Он запнулся и произнес одними губами: – Труп?

Агния внимательно изучала продранный звездчатый узор на линолеуме:

– Она хотела знать, что с Ильичом. Спрашивала меня. Где деда, почему не в мастерской.

Федор покрепче сжал дочь. Обхватил ладонями кудрявую головку, словно мог вытянуть силой отцовской любви весь этот необратимый ужас. Нет. Поздно. Слишком поздно. Никогда не сумеет забыть.

– И ты показала?

– Да, – вскинулась Агния. – Чтобы знала: это нормально. Смерть.

Болезненным напряжением воли Федор, у которого в теле искрил и вибрировал каждый нерв, заставил себя сделать глубокий вдох. Нельзя материться при Веронике. Нельзя.

– Коза, – выдавил он, вложив в незамысловатое обзывательство всю невозможную, невысказанную злость. – Ей шесть.

Агния будто ничего не заметила:

– Почти семь. Чем раньше поймет, тем лучше.

Врезать бы ей. Запустить пальцы в узел волос на затылке и впечатать стерильную физиономию в пол, ткнуть, как кошку, мордой в собственную лужу. Чтобы раз и навсегда поняла.

– Как? Ну как ты могла? Как вообще додумалась?

– Да что такого-то? – устало спросила Агния, сидя на пятках.

Завела руки за голову, распустила тонкие русые волосы. Положила на пол зубастую заколку.

– Чего тебе непонятно? Я хотела показать правду. Все объяснить. Я не думала, что она так сильно испугается. В мастерской, извини меня, сплошные чудовища – и ничего. Кошмары не мучают. А смерть – это же самое естественное, что происходит с человеком. Самое честное. Нельзя о смерти врать. А все врут!

В инопланетных, широко расставленных глазах – никакого раскаяния. Ни капли. Правда не понимает. Профессиональная деформация. Рассудочные аргументы. Калека несчастная. Всегда была такая, а Федор не придавал значения. Они с Ильичом даже называли ее «наша трудяжка». Сильный характер. Луженые нервы. Господи, почему меня окружают долбанутые женщины? Лишь бы ребенка мне не покалечила. Федор погладил Веронику по спинке. Дочка не шевелилась, дышала отцу прямо в ухо мерно, будто уснула. Прости меня. Папа виноват. Свалил на Агнию похоронные хлопоты и умыл руки. Доверился, блин. Вот и получил.

– Что такое НРБ? – спросил он.

– Нож резекционный брюшистый, – не задумываясь откликнулась Агния.

– Какой-то особенный нож? Редкий?

– Да нет, – удивилась она и снова заколола волосы. – Обычный. А что?

– Ничего, – отчеканил Федор.

– Сердишься?

Надо же. Доперла наконец. Вовремя.

– Сержусь.

Все. Больше ни слова ей не скажет. Возможно, никогда. Еще не решил. Федор встал. Ух, какая малышка стала тяжелая. Шесть лет. Крепышка. Ничего, да хоть пешком на руках донесет. Скорее отсюда. Пойдем, моя хорошая. Но когда он направился в коридор, Вероника встрепенулась, задергала ножками:

– Не пойду, не пойду! Не хочу! Нет!

Федор опустил брыкавшуюся дочь на пол. Присел на корточки.

– Почему, милая?

Вероника молчала. Опухшее от недавнего плача личико, живое и горячее, на глазах застывало, превращалось в гипсовый отливок. Лицо ребенка, поверившего в смерть. Сволочь ты, Гуся, а не друг. Никогда не прощу.

– Хочу к деду, – потребовала дочь.

Битый час он ее убеждал: сулил сладости, игрушки и прочие жалкие родительские подношения, даже, кажется, щенка. Потом пытался поговорить построже. В итоге потерял терпение, снова сгреб. Так тому и быть, унесет силком. Вероника – в слезы. Закричала так, что задрожало, грозя лопнуть, сердце. Переговоры были провалены. Доводов вроде «Родная, его уже нет с нами» она не принимала. Упрямая, как Мейв. Федор беспомощен перед ней – не мужик, а сто килограммов первосортного лубяного волокна для беспрерывного витья веревок.

Да что ж я за отец, думал Федор, когда они втроем зашли в комнату, которую Агния называла холодильником. Само помещение прохладное. Вдоль стены – четыре рефрижератора. Матовые дверцы. В распахнутом – пять полок из нержавейки в столбик. Одна, как раз на высоте Вероникиного роста, выдвинута. Наполовину расстегнутый черный мешок. Бледное морщинистое тело цвета лежалой курицы.

Федор загородил собой умершего, схватил Веронику: «Нет, все, ну-ка пойдем отсюда». Не далась. Взяла Агнию за руку и повела за собой к Ильичу. Федор, затаив дыхание, подошел тоже.

Старик стал совсем другим. Маленьким, костлявым, как кулачок, словно съежился весь. Изменились руки, недавно еще красивые, крупные, молодые, без единого пигментного пятнышка, несмотря на возраст. Лежат, правая поверх левой, усохшие, связанные бинтами на груди, прикрывая грубый след аутопсии. Мертвые путы. Суеверные думают: чтобы зло не подняло покойника. На самом деле, растолковала в свое время Агния, это просто облегчает погребение. Закоченевшее тело в гроб удобнее перекладывать. Ее забытый айфон отблескивал черным зеркальцем в складках плотного полиэтилена.

– А где его борода? – спросила Вероника внезапно.

Вот почему он совершенно на себя не похож, понял Федор.

– В мастерской, у Кати. Мы ее состригли перед тем, как деда увезли сюда. – Он сжал дочери плечико. – Посмотрела? Все, пойдем, аранель.

Она не сдвинулась.

– Ему не нравится без бороды. Ты возьмешь меня на похороны послезавтра? Я заберу у Кати бороду и положу ему с собой. В мешочке.

Федор смерил Агнию гневным взглядом: мать твою за ногу, да что ж ты наделала! Еще и про послезавтра рассказала.

Воззвал к Веронике:

– Ну куда тебе на кладбище?

– Папа, я не маленькая.

– Вероника, ты же понимаешь, что деду все равно? – встряла Агния. – Он не чувствует. Эта борода его там не согреет. Он мертвый.

– Слишком мертвых не бывает, – сказала Вероника.

Федор и Агния переглянулись.

Очень уверенно сказала.

Очень.

И только когда Федор клятвенно пообещал дочери отдать бороду и взять ее на похороны, позволила себя