Проверка моей невиновности - Джонатан Коу

изложили, какой мне удалось ее извлечь. Так я надеялся воздать должное памяти о матери: что может быть важнее, нежели честный и достоверный рассказ о ее молодости. Но, быть может, сама моя вера в то, что такой рассказ вообще возможен, есть чистейшая демонстрация моей собственной наивности. Любой акт письма обязан также по определению быть актом выбора слов, а значит — искажения, а значит — вымысла. В этой книге я обогнул цветистую бесчестность, в какую заманивает писателей сирена под названием «художественная проза» и куда рвутся, судя по всему, столь многие сирые и доверчивые читатели. Но в то же время я осознаю, что к берегам правды не прижался так близко, как надеялся, и, что еще важнее, написав эту книгу, я не обрел того единения с матерью, какого я хотел. Ее больше нет, ее не вернуть. Писательство оказалось просто очередным тупиком: мои слова меня не утешают, а голос мой неслышим. После этого писать мне больше нечего. Не будет больше никакого писательства. Но без писательства может ли быть жизнь? Вот вопрос, вставший передо мной. И каков же мой ответ? Нет, не может. Дальнейшее невозможно. Достижение этой последней страницы доказало мне лишь одно — одно-единственное. Настало время отступиться и положить конец этой печальной жизни.

Прим!

Я услышала, как меня зовет мать. Не обратила на это внимания и перечитала последнюю фразу еще раз.

Прим, ты идешь? Похороны начались!

Похороны. Мои родители одержимы этими похоронами. До похорон Кристофера еще больше двух недель, но пока у нас похороны, о которых говорят все. Королевы. Действительно ли хотела я спускаться к родителям и смотреть их? По распорядку им продолжаться часы и часы. «Сотворение истории», — всё повторяли и повторяли мои родители. Я не понимала, как можно заставить себя этим интересоваться. Десять дней назад одного из старейших друзей моей матери закололи ножом. Как по мне, так исторически это куда более значимо. Особенно теперь, когда в голове у меня возник и не желает уходить вопрос.

Как так вышло, что профессор Ричард Вилкс оказался в гостинице, где произошло убийство?

Р

В среду утром, верная своему слову, полиц-дама возвращает одолженную рукопись. Рукопись прибывает с почтой примерно в половине двенадцатого. Мы с Прим забираем ее наверх к ней в спальню и немедленно приступаем к чтению. Разжимаем кольца в папке, Прим передает мне страницы одну за другой по мере того, как дочитывает.

Прочесть всю рукопись занимает у нас пару часов, а после у нас возникают вопросы. Много вопросов.

Первым делом, говорю я, начнем с того, что это человек, который клянется, что никогда не совершит самоубийства. И несколько лет спустя именно это и делает.

Прим соглашается и говорит: ага, мне это кажется очень странным. И еще одно бросается мне в глаза — когда он говорит, что отчаянно хочет, чтобы его книги продолжили жить после его смерти. «Если моя работа меня не переживет, значит, я сам в том виновен — я промахнулся. И все было впустую».

Был ли он знаменит в то время?

Нет, нисколько. При жизни он знаменит не был совсем. Знаменит он стал лишь после смерти, и люди начали писать о нем статьи и изучать его книги в университетах.

Один из этих людей — тот самый человек, профессор… Вилкс. Верно?

Ага.

А о нем мы что знаем?

Могу тебе сказать, чего мы не знаем, говорит Прим. Мы не знаем, встречался ли он когда-нибудь с Питером Кокериллом.

Считаешь, это важно?

Да. Очень важно. Я нашла в Сети кое-какие его старые газетные статьи, еще до 1987-го, все о книжной тусовке тех лет. Но о Кокерилле он ни разу не упоминает.

То есть тут поживиться нечем.

Вот только… вот только это ж хуже некуда, верно? С точки зрения Кокерилла. Чтобы на тебя не обращали никакого внимания, не видели в упор. Как будто ты не существуешь.

Мы обе посидели и немного поразмышляли над этим. Я все никак не могу привыкнуть, до чего в этом доме тихо. У меня дома в Вэнстеде постоянный шум автомобильного потока, не говоря уже о музыке с улицы и звуках соседского телевизора. А тут слышно только птичье пение. Никогда не осознавала этого раньше, но птицы и среди дня не перестают петь вообще. Мелюзга, нахер, эта не затыкается ни утром, ни в обед, ни вечером. Должна сказать, меня это потихоньку сводит с ума.

И какая у тебя гипотеза? — спрашиваю я, наслушавшись чириканья дроздов, или воробьев, или кто там они.

У меня нет никакой гипотезы, отвечает Прим. Пока нет. Но у меня два соображения.

Ну и? — говорю я чуть погодя, когда она так и не развивает мысль. Выкладывай давай.

Первое состоит в том, что Питер Кокерилл — быть может, даже его самоубийство — как-то связан с убийством твоего отца.

ОК. Тут я с тобой.

Второе… Ну, второе чуток от фонаря.

Прим показывает мне книгу — «Моя невиновность», — к которой в последнее время почти приклеилась.

Давай на минутку допустим, что это не роман, говорит она. Потому что это нечто другое, ну? Это записка самоубийцы.

Киваю.

Но штука в том, что это записка самоубийцы, которая может существовать в двух вариантах, понимаешь?

Качаю головой.

Не особо.

Ну, есть опубликованный вариант — который у нас. А есть проверочный экземпляр, гранки. Вот только чуть ли не все они загадочно исчезли. Но откуда нам знать, что эти две версии одинаковые?

Ну… должны быть, разве нет?

Нет, вообще нет. Вычитывая гранки, авторы вносят в текст всякие поправки. В том-то и дело. Поэтому кто знает, вносил ли Питер Кокерилл поправки в эту свою записку самоубийцы или нет?

Хмурюсь.

Такое возможно, наверное. Но что это докажет?

Ну… Предположим — только предположим, — что Кокерилл и не собирался с собой кончать. Предположим, что его убили?

Вилкс?

Почему нет?

Обдумываю это. С ходу кажется слегка безумным, но не за пределами возможного.

Но что это докажет?

Это ничего не докажет, говорит Прим. Но если этот Вилкс мог совершить такое однажды, тридцать пять лет назад… не знаю. Может, он смог бы проделать это еще раз.

Мне кажется, тут, после этих ее слов, должна играть некая драматическая музыка. Но нет. Только птицы эти. Чирикают себе дальше.

П

И как же нам добыть проверочный экземпляр «Моей невиновности»? Наводка у нас была только одна. Приятель моего отца Виктор, державший антикварную книжную лавку в Лондоне, недавно