Тата - Валери Перрен

– Ты еврейка, Аньес?

– По матери. Значит, еврейка. Папа ходил на мессу, когда приезжал в Гёньон. В память об отце Обри. Родители были верующими, но не практикующими, понимаешь? А я никогда не переступала порога синагоги.

– Ты должна снять об этом фильм.

– Я больше не хочу снимать, Льес… Ладно, проехали. Я заказала столик на семь вечера, познакомлю вас с Полем.

– Где он ночует?

– В «Монже», где же еще? Других отелей у нас нет.

– А почему не у тебя?

– Он мне не любовник! Поль – сыщик, с которым я много раз консультировалась по техническим вопросам и…

– Ладно, ладно, я понял… Кстати, будет Лина, – перебивает он меня.

– Лина?

– Флюме. Девушка из мэрии. Я влюбился, я хочу на ней жениться.

Я начинаю хохотать.

– Не смейся! Я в себе уверен. Говорю тебе, мы поженимся, у меня не так много времени впереди.

– Но вы познакомились только на прошлой неделе.

– И что с того?

– Зачем сразу жениться?

– Потому что я романтик.

– Можно быть холостым романтиком.

– Не верю!

– Серьезно? На самом деле ты – старый консерватор.

– Ха-ха-ха! Пока… Увидимся… Аньес?

– Что?

– Ты должна сделать кино.

Он отключается.

* * *

Поль сел рядом с Адель, Эрве – рядом с Линой, которая устроилась возле Льеса (они держатся за руки под столом!), мы с Натали разместились напротив всех пятерых. Подвигая к себе стул, я подумала о своем первом фильме «Банкет выпускников», о том, как мы выбираем место за столом или другие выбирают его для нас. Мне всегда было ужасно трудно снимать людей за столом, в таких планах есть нечто неприятное, «кусачее», как воротник из грубой шерсти. За вас решают, низводят до уровня детворы. Кого устроят лучше всех? Нас сортируют по категориям, а не по сходству или родству душ. Сколько «звезд» у того или иного гостя? Пять? Четыре? Три?

На Корсике, после съемок «Банкета…» и нашей свадьбы, я сопровождала Пьера на очень светский прием, где телезвезды и знаменитые артисты собрались перед отпуском. Нас с Пьером сразу разделили, и я оказалась за детским столом, между двумя маленькими девочками и прелестным подростком. Никто не знал, что делать со мной – то ли юной куртизанкой, то ли фанаткой, которую привел с собой великий актер Пьер Дюген. Никто не сказал мне ни единого слова. Никто не знал, что мы поженились. Пришлось выпить много шампанского, чтобы смягчить чувство неловкости. А кончилось все тем, что я играла с детьми в «Уно».

Несколько месяцев спустя – мой фильм вышел и имел грандиозный успех – я встретила женщину, отправившую меня на том ужине «на выселки». Она меня не помнила. Я была для нее белым листом. Я, конечно, ничего не сказала, и она долго хвалила мою работу, а закончила монолог приглашением на ужин в Париже с несколькими «избранными друзьями». Дело было на фестивале, не помню каком. Я вежливо ответила, что у меня нет при себе записной книжки с «расписанием встреч, но мы обязательно созвонимся».

Поль сообщил нам по секрету, строго конфиденциально, что эксгумация Бланш состоится 25 ноября. Через десять дней после похорон Колетт. У меня началась «похоронная полоса». Поль говорит, что у него много работы, спрашивает, чем занимается Адель, задает много вопросов: «В котором часу вы начинаете, скольких пациентов в день посещаете, наверное, бывают и молодые, и старые…»

Поль сообщил, что Судковски точно приезжал в Гёньон, прочитав статью Натали, перепечатанную множеством газет. Его заинтриговала эта история… Особенно фотография под текстом. Иначе зачем бы ему возвращаться сюда? Натали переполошилась, она не знала, что сказать. Он ее успокоил. «Вы ни при чем. Безумие контролировать невозможно…» Поль не упоминает тот факт, что психопат вломился ко мне и украл коробку с фотографиями, он не знает, что я им рассказала. А я промолчала. Потому что сама виновата. Не запирать дверь – верх глупости, особенно если учесть, что в этом доме жила Колетт. Пряталась тут три года, потому что считала себя защищенной. А я заявилась – и нате вам, заходите все кому не лень! Поль говорит, что гёньонское кладбище останется под наблюдением до эксгумации: после убийства Матильды Пенсон Судковски ищет вся французская полиция. Он – главный подозреваемый в убийстве Виктора Соша, чье тело нашли в его саду и как раз сейчас вскрывают. Полиция пока не посвящает прессу, и все должно остаться между нами.

– Об убийстве Матильды Пенсон заявили, но без деталей: Судковски не должен узнать, что его разыскивают как Соша. Он покончит с собой, как только поймет, что на кладбище в могиле Колетт покоится его дочь.

Мои друзья выглядят изумленными. Адель бледна как смерть, она спрашивает, грозит ли мне опасность. Поль энергично мотает головой, успокаивает ее: одержимость Судковски, присвоившего чужую личность, связана с Мари Роман и Бланш Судковски.

2

Кассета № 53

КОЛЕТТ

1969. Все началось с родинки на шее. Когда он ходил в рубашке, воротник натирал шею на том самом месте, где она находилась. Почему их называют родинками, это же кожные наросты, и лично я их ненавижу. «У меня их полно, дочка. Это у нас семейное», – бурчал он, когда я просила его сходить к дерматологу. А эта дрянь становилась все краснее и краснее и увеличивалась, а Мохтар худел. Он был красавец, Мохтар. И благородный человек. Держался прямо, гордился своей профессией, имел правильные ценности и никогда не злословил, но и простаком не был. Хорошо помню, как часто он смотрел на меня с лукавой усмешкой, как будто много чего говорил… без слов. Особенно когда привередливый или высокомерный клиент, забрав пару обуви, бросал на прилавок несколько монет. С жизнью Мохтар обращался сдержанно и элегантно, а его доброта и благородство не знали границ. Кто еще взял бы к себе Жана и потратил на него деньги, которые годами копил «на путешествие»?! К несчастью, мой благодетель и учитель был к тому же упрям как осел.

– С чего бы мне беспокоить доктора из-за прыща?

Он месяцами мазал родинку синтолом[49] и уверял, что это очень полезно, но в конце концов обратился к врачу, когда я не оставила ему выбора. Я записала Мохтара на прием и проводила его до двери кабинета – хотела быть уверена, что он не сбежит. Мне стало не по себе уже в приемном покое. Он притворялся, что читает газету, но я чувствовала, как ему страшно.