Дождливое лето (сборник) - Станислав Кононович Славич

прохладе спуститься к морю. Безлесные холмы «цвета терракоты» красивы на расстоянии да еще в живописи, а путь по ним — даже вниз — в разгар полуденной жары утомителен и безрадостен. Но, с другой стороны, если Лиза так хочет… Да и сам он — когда еще удастся выбраться в эти края?..

— Тогда не будем терять время — идти наверх лучше по холодку.

— А это? — Она кивнула на палатку и рюкзаки.

— Костер зальем, а вещи пусть остаются. Все равно никого здесь нет. Часа через два вернемся.

Двинулись налегке.

Подъем был нетрудный — прогулка, а не работа, поэтому можно было и поговорить и полюбоваться панорамой, которая разворачивалась все шире, подивиться причудливости скал и разительному контрасту северного и южного склонов — праздничная зелень с одной стороны и полупустыня — с другой. Тем неожиданнее были сочные пятна виноградников и сосновых посадок кое-где на прибрежных холмах. Они радовали: дело рук человеческих.

Говорили о разном, и поначалу она спрашивала — об окрестностях, о деревьях и травах, а он отвечал, стараясь побороть возникшую вдруг в душе неловкость от давешнего разговора. Черт дернул вспомнить об этом филине! Как-то неприлично, чуть ли не залихватски получилось. Вообще-то сам понимал, что это вздор, что мучает его собственная мнительность (Лиза вела себя как ни в чем не бывало), а досада, недовольство собой не отпускали.

Ведь что хотел сказать? О томлении и робости, перед которыми был бессилен и которые стали казаться после случившегося едва ли не стыдными, глупыми для сорокалетнего человека. «Шепот, робкое дыханье…» — какая ерунда! Но ерунда ли, если все это действительно было? Сколько наговорил, нашептал за ночь в палатке! И нисколько не сожалел об этом — говорил, что чувствовал. Только не нужно было возвращаться к этому при свете дня. И более того — давно ведь понимал: не все надо говорить даже самому близкому человеку. Никакого обмана в таком умолчании нет. Потому что при самом сильном тяготении друг к другу каждый человек все-таки сам по себе. Как Земля и Луна.

…Лиза просила показать ей  н е о п а л и м у ю  к у п и н у, в огне которой бог будто бы явился Моисею. Пастухов пытался объяснить: хотя крымский ясенец тоже «горит, не сгорая», но он и библейская неопалимая купина — разные, судя по всему, растения. «Ах, — махнула она ручкой, — все равно…»

Ясенец, однако, не попадался. Жаль. Именно в это время он выбрасывает свои крупные светло-лиловые кисти-соцветия. А в такой жаркий день, как сегодня, можно было бы и проделать опыт: поднести горящую спичку, и ясенец на мгновение окутался бы синеватым, напоминающим горящий спирт пламенем. Возгорелся бы, окутался пламенем и предстал спустя мгновение в прежнем виде, словно ничего не случилось. Не так ли, подумалось, и мы, люди? Не то же ли самое произошло с нами? Посмотрел бы сейчас кто-нибудь на нас — нашел ли бы следы еще недавно снедавшего огня?..

Оказывается, неопалимую купину (уверенные, правда, что это «та самая») они с Никой и бородачом Сашей искали и во время раскопок. «Завел» их на это, ясное дело, бородач. И опять заговорили о нем. Заговорила, собственно, Лиза.

— Несчастный мальчик — разочарован в том, что считал делом жизни.

— А не поза ли это?

— Ну почему вы так? — упрекнула она.

— А вы можете понять — кто он? Если «разочарованный юноша», то годы не те. Поп-расстрига? В переносном, разумеется, смысле…

— При чем тут это?

— Люди, которые «разбивают свои алтари», кричат об этом особенно громко. А нужно ли кричать? И обязательно ли разбивать? В конце концов, если разуверился, можно просто отвернуться. Но, оказывается, есть фанатизм веры и есть фанатизм безверия. Вчерашние адепты находят особенно изощренные доводы  п р о т и в. А нужны ли тут доводы? Вера или неверие — это состояние души. Как любовь. Она есть или ее нет. Любишь либо не любишь. Тут доводы рассудка бессильны… Что вы смотрите на меня так? — Она и впрямь смотрела на него как-то по-новому — с напряженным интересом и вниманием, без тени прежней усмешливости. Уже потом понял, что к бородачу и к этому разговору ее строгий взгляд никакого отношения не имел. Она вряд ли слушала и слышала, что он говорит, ее занимало другое — он сам, Пастухов. Как все случилось? Как получилось? Не совершена ли еще одна ошибка? — Ваш бородач, — продолжал между тем Пастухов, — обманулся не в математике, а в себе самом… — Эта мысль ему так понравилась, что пошел дальше: — Помнится, Фолкнер в одном месте хоть и косвенно, но сводит музыку с математикой. Сначала говорит о ни с чем не сравнимой силе музыки (и это правда), а потом пишет: это нечто столь же совершенное, как математика…

До самой вершины они не добрались, остановились перед скалами. В какой-то момент Пастухов понял, что Лиза потеряла интерес к этому предприятию. Но краешек Караби увидели. Правда, это было все равно что смотреть на город, находясь вне крепостных стен, видя только эти стены, башни да высящиеся над ними колокольни и шпили. Много ли так увидишь?..

Солнце припекало все жарче, и Пастухов протянул Лизе флягу. Пить она не стала, только смочила лицо. Беря флягу назад, Пастухов задержал ее руку.

Возвращались не спеша, молча, словно пребывали в раздумье. Да так оно, собственно, и было. То, что не было легкости в их отношениях, — бог с ней. К этому и не стремились. Однако появилось чувство, будто оба приняли на себя новый, неведомо откуда взявшийся груз, о котором можно, конечно, сказать, что своя ноша не тянет, да вот беда: нет уверенности, что это в самом деле так. При этом никто от груза отказываться не собирался. И сожаления о том, что вот он появился нежданно-негаданно, не было. Но нарастала тревожность.

Объяснение всему было простым — печаль. Не далее как завтра предстояло расстаться. А кто мог с уверенностью сказать, когда и какой будет новая встреча? И будет ли она вообще?

Миновав лес, вышли на покатый склон, который ниспадал к Каллистону — Прекраснейшему. И тут Пастухов озадаченно остановился. Внизу, на лужку с копнами, метались, приседали, падали, прыгали три фигуры.

— Кто это? — удивилась Лиза.

Если бы Пастухов знал!

— Что они делают?

Пастухов пожал плечами, хотя уже понял: они «играли в футбол», пинали ногами пластмассовую бутыль, которую Пастухов оставил возле залитого костра. Но что это за люди и что им надо?

Увлеченные игрой «футболисты» не сразу заметили возвращавшихся хозяев.

— Оставайтесь здесь, — сказал Пастухов Лизе, — а я спущусь…

Она приотстала, но все-таки медленно шла за ним. Тут их и увидели.

— Я же говорил: мужик и баба! — закричал рыжеватый малый в синих