Повести и рассказы - Михаил Леонидович Слонимский

в квартиру, где остановился приятель его — председатель уездного исполкома, приехавший в Вологду на конференцию. Жена председателя — очень низенькая, совсем худая и неслышная — жила тут постоянно, отдельно от мужа, потому что обучалась в вологодской совпартшколе. При ней был и маленький сын председателя.

Гриша, скинув шапку и шинель, заболтал:

— Тебя и не найдешь. Я и спереду и сзаду — никак не попаду.

Он явился сюда, чтоб пообедать. Прихлебывая суп, говорил:

— Через месяц еду к отцу на побывку. Может, и совсем в Ленинграде останусь. Мать-то у меня померла, а брат только доволен будет, если я в Ленинграде останусь.

— Померла мать? — переспросила Гришу жена председателя.

— Померла, — невнимательно ответил Гриша. — Уж месяц, как похоронили. Еще и крест поставили, и зачем крест — вот хоть убей…

Жена председателя взглянула на своего сынишку, потом на Гришу и ничего не сказала.

Председатель, доев суп, отодвинул тарелку и промолвил, вздохнув:

— В городе осторожно надо. Жизнь теперь на девятнадцатый год непохожая. Вот я тебе расскажу: недавно случилось…

Гриша так любил всякого рода рассказы, что мог слушать их сутки подряд. Он торопил председателя. А тот поднялся, достал бутылку пива, откупорил, налил себе и Грише по стакану и начал:

— Был у нас, давно еще, человек такой — Чубаков. Сын помещика, богатый. Со мной за руку не здоровался — не те были времена. Да и вообще не слыхал и не знал он обо мне, а я-то его знал: как не знать барина! Всех бар в волости знал. В семнадцатом году подожгли его. А сам он убежал. Потом объявился у англичан в Архангельске. Белогвардеец был отчаянный. Я в армии был в то время, англичан гнал. И надо же такой случай: отрядом своим захватил в плен кучку, а в ней — этот самый Чубаков.

Гриша даже рот раскрыл в восхищении. Жена председателя раскладывала по тарелкам куски жареной телятины и картофель.

Председатель продолжал:

— Суд был с ним короткий. Я ему: «Я, говорю, тебя знаю, ты такой и такой». Он и не отпирается. Сам заявляет свои взгляды: «Отпустите — снова против вас пойду». Повел я его расстреливать. Да сорвалось дело: вырвался он и побежал. Я ему вслед раз пустил, два, — а его уже не слышно, не видно, — за деревья провалился. С досады я тогда сам себя чуть не убил. Уж как я себя не обзывал: и растяпа, и дурак, и всячески. Так хотелось пристрелить пса того бешеного. Больше ничего я о нем и не слыхал.

Гриша был разочарован. Рассказ ему не понравился: конца не хватало. Он недовольно склонился над жарким, орудуя вилкой и ножиком. А председатель задумчиво жевал телятину и молчал. Потом, проглотив прожеванный кусок, сказал вдруг:

— Так до прошлого года больше ничего я о нем и не слышал.

Гриша оживился: значит, конец еще не досказан, самое интересное — впереди.

— А в прошлом году? — спросил он.

— А в прошлом году я был в Питере, — отвечал председатель и снова принялся за телятину. Он прямо злоупотреблял приемом торможения сюжета, но злоупотреблял случайно, не намеренно: просто ему хотелось есть, а кроме того, он не видел никаких причин торопиться.

— Что же в Питере? — добивался Гриша.

— Хороший город! — с искренним восхищением сообщил председатель. — Улицы ровные, гладкие, и все друг на друга похожие. Первые дни все путаешь: который Октябрьский проспект, который — Володарского. И везде дома. Очень высокие дома. Река Нева тоже есть. Я по ней на пароходике катался. Пароходик — паршивый!

Он замолк, доедая телятину. Потом отер губы платком и вернулся к своему рассказу:

— В Питере я с Чубаковым и встретился. Зашел в столовую пообедать. Большая столовая на Октябрьском проспекте, угол Троицкой улицы. Жду супа, а от одного из столиков подходит ко мне мужчина в приличном пальто, шапокляк, портфель под мышкой, и в бороде, в усах. «Скажите, говорит, вы не были в Красной Армии, на Северном фронте?» Отвечаю: «Был». Расспросил он, где был и когда. Я ему все с удовольствием изложил. А он спрашивает вдруг: «А вы не помните, как вы меня расстреливали?» Искренно отвечаю: «Не помню, многих приходилось, забыл». Но говорю добродушно, незлобно: лицо у мужчины мне понравилось. Он мне: «Того, кто вас расстреливал, вы бы, если бы живы остались, на всю жизнь запомнили бы. Ну, а тех, кого сами расстреливали, можно и забыть. Верно?» И смеется. Я тоже улыбаюсь, однако же начинаю сомневаться: к чему он гнет? А он не умолкает: «Раньше я бритый ходил, а теперь — в бороде и в усах. Узнать трудно. Чубакова помните? Я и есть Чубаков». Гляжу на него и молчу. А он: «Теперь-то вспомните, как расстреливали меня?»

Гриша не выдержал и перебил:

— И ты тут же при всех дохлопал его или куда повел?

Он глядел на вещи просто: Чубаков в рассказе председателя получился явным злодеем и врагом, — значит, он должен в конце погибнуть.

Председатель улыбнулся и покачал головой:

— Нет, не дохлопал.

— А кто же его тогда прикончил? — удивился Гриша.

— Да ты слушай! — рассердился председатель. — Помалкивай в тряпочку. Перенес ко мне на столик Чубаков весь свой обед, пива спросил. А мне странно и даже, скажу, жутко стало: вот, думаю, как время течет и непрестанно изменяется. В девятнадцатом году я разве стерпел бы? А тут сижу с Чубаковым за одним столиком в Советской республике и пивом чокаюсь. А он про себя доказывает: как в Архангельск добрался да не уехал с англичанами, остался на родине. А теперь прощен — крупный специалист по лесному делу, деньги загребает такие, что нам с тобой и не видать. Чудеса! Долго мы с ним пиво пили тогда и беседовали. Смешно! Но хоть видел я: покорился он нашей власти, подчинен и хоть пиво пил с ним, с Чубаковым, но осторожность в разговоре соблюдал вполне. Так вот я тебе и говорю: надо разбираться в людях — с кем можно, а с кем нельзя.

Этой неясной сентенцией председатель и закончил свой рассказ.

Гриша был взволнован. Еще больше, чем прежде, захотелось ему в этот город, где улицы — ровны и гладки, дома — высоки и недостреленные враги служат крупными специалистами по лесному делу.

XIV

Павлуша добился наконец места. Его устроил на службу один из сослуживцев по военной библиотеке. Теперь этот сослуживец был членом правления в одном из ленинградских учреждений. И Павлуша внезапно взлетел на место секретаря правления.

Этот день был одним из счастливейших