Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский

огонь, но, главное, своими яростными лучами оно слепило глаза неприятелю. Стальные лавины танков, как огромные, ревущие стада слонов в африканской саванне, сметая все на своем пути, двинулись друг на друга.

Тяжелые танки Т-VI, то есть «тигры», и Т-V — «пантеры» медленно, но уверенно и, как показалось Игумнову, самодовольно двигались по полю, выплевывая из стволов сотни снарядов и прошивая всю окрестность пулеметными очередями. Т-34 стремительно мчались им навстречу, взметая клубы пыли сухого чернозема.

— Муравский, не стрелять в лоб, их стомиллиметровую броню не возьмешь, — командовал Игумнов, его голос слышали по радио все экипажи батальона и действовали в соответствии с его наставлениями и приказами. — Стропилин, старайся проскочить между «тиграми»… Только между!..

Атака тридцатьчетверок была настолько быстрой, что передние ряды немецких танков они миновали на удивление почти незаметно. Боевые порядки противников перемешались, стреляли друг в друга с близкого расстояния и в упор.

— Стропилин, смотри не проскочи весь строй, иначе пехотинцы из фаустпатронов нас подрежут… Разворачивайся вправо, быстро!.. Муравский, бей «тигра» в борт… Огонь!..

Раздался выстрел, заставивший вздрогнуть тридцатьчетверку. Над немецким танком взметнулось пламя, которое быстро и жадно стало облизывать всю машину.

— Один гад есть! — кричал Муравский, оборачиваясь к Митьке.

Из пылающего стального склепа стали выпрыгивать танкисты, кто отбегал в сторону, кто падал сраженный. Видел Игумнов, как в почти одинаковых черных комбинезонах люди дрались врукопашную и трудно было различить, кто из них немец, а кто русский. Митька быстро подал снаряд и снова щелкнул затвор.

— Стропилин! — услышали они голос комбата. — Делай маневр направо, видишь, второй фашист подставляет нам бок. — Муравский!.. Муравский, что медлишь? Огонь!

Снова оглушительный выстрел, и запылал второй немецкий танк. Третий Т-VI был подбит буквально в зад.

— Да, слабовато их зверье на задницу, — злорадно, с ехидным смешком крикнул Игумнов.

Поле гудело и стонало под гусеницами более тысячи танков с обеих сторон. Могло казаться, что поле вдруг зажгли сотни костров: горели и взрывались стальные машины и немецкие, и советские. Люди выскакивали из пламени и тут же сразу вступали в рукопашную. О чем могли думать оторванные от далекого Дойчланд немцы в эти критические моменты? Кроме животного страха за свою шкуру, видимо, ни о чем. У каждого русского в глубине души подспудно, без призывов и лозунгов, лекций и бесед таилось чувство величайшей ответственности и понимания, что именно здесь, в эти часы и минуты решается их судьба, сама суть их существования.

К полудню первый эшелон советских танков медленно, но уверенно стал теснить фашистов, нанося им невосполнимые потери в живой силе и технике. Немцы были выбиты с территории совхоза «Октябрьский», и командир корпуса приказал Игумнову направить батальон в сторону сел Андреевка и Васильевка. Но здесь на пути батальона встала крупная группировка противника, опять же усиленная новейшими танками. Завязалась невидимая доселе ожесточенная схватка.

Митька, сняв гимнастерку и обливаясь потом, подавал снаряд за снарядом. Хорошо, что не снял шлем с головы, хотя очень хотелось это сделать. Тридцатьчетверка внезапно вздрогнула, даже покачнулась, в смотровые окна брызнул огонь. Муравский вдруг опустил голову на грудь, обмяк, а затем повалился назад. Митька подхватил его.

— Муравский, что с тобой, очнись! Ты ранен?

Изо рта и носа солдата текли струйки крови. Он не подавал признаков жизни.

— Муравский! — кричал Игумнов. — Почему не стреляешь, черт возьми!

Митька оттащил, насколько позволяло пространство, погибшего в сторону, зарядил пушку, глянул в прицел, выстрелил.

— Молодец, Муравский! — услышал Митька голос комбата и снова потянулся за снарядом.

Но что-то опять шарпануло ниже башни. Тридцатьчетверка крутнулась и остановилась, даже двигатель перестал урчать.

— Стропилин, Стропилин! — отчаянно звал командир водителя, но тот не откликался. — Ладно, Стропилин, я сам…

Комбат перебрался на место водителя, дернул за рычаги. Двигатель вновь заработал, танк мог еще двигаться. Однако внутрь его стали проникать гарь и дым, видимо, он начал гореть. Митька нутром своим почувствовал бушующее снаружи пламя. Становилось нестерпимо жарко. Глянув в смотровое окно, он увидел перед собой, очень близко громаду черного металла. Это было немецкое самоходное орудие, тот самый… «фердинанд». САУ медленно разворачивалась, направляя ствол на пылавшую, но еще двигавшуюся тридцатьчетверку. Черная дыра ствола самоходки, словно глаз фантастического удава, оком смерти смотрел на Митьку.

— Храпов, — вдруг услышал он голос капитана. — Дмитрий, Митя…

— Я слышу, товарищ капитан…

— Знаешь, о чем я жалею?

— Нет, товарищ капитан…

— О том, что не успел я проехать по моей Игуменке и еще о том, что не смог добыть тебе новую гармошку… Ты очень хороший гармонист, Митя, классный, истина, не требующая доказательств… А теперь выбирайся из танка… Прыгай! Немедленно!

— Нет! — громче обычного прокричал Митька и покрутил головой. — Яс вами, товарищ капитан…

— Митя!..

Что-то еще хотел сказать Игумнов, но времени не осталось для разговора. Танк буквально взревел, прыжком рванулся с места и похожий на факел полетел на «фердинанда». На мгновенье Митька вспомнил мать, крестившуюся на образа в святом углу горницы и полушепотом произносящую: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, прости мои прегрешения и сохрани моего дитятку…». «Фердинанд» на минуту замешкался. Управлявшие им, видимо, перетрусили и не успели сделать выстрел. Тридцатьчетверка с такой силой наскочила на него, что он тут же накренился на бок и тоже загорелся. А затем взрыв потряс землю…

Сражение на поле русской Славы продолжалось.

X

Сержант Савощенкова Прасковья начальству не надоедала, действовала по солдатскому принципу: на службу не напрашивайся, но и от службы не увиливай. Не требовала, как это делали другие, немедленно отправить на фронт, дескать, она все уже знает, умеет и сможет подорвать не только немецкий железнодорожный состав с живой силой и техникой, но и самого Адольфа Гитлера вместе со штабом в Берлине. И командир разведывательно-диверсионной группы капитан Артюхов ценил в ней эти терпение и скромность. Прасковья во всем была внимательна, сосредоточенна. Хорошо разбиралась в работе радиостанции, а уж как она отбивала морзянку, мог позавидовать любой опытный радист.

По призыву в армию ей пришлось расстаться со столько лет лелеянной длинной косой, сменить платье на гимнастерку и узкую юбку цвета хаки, которая подчеркивала ее стройную фигуру: тонкую, гибкую талию и средней полноты бедра. В Нагорном, особенно с начала войны, она как-то не замечала в себе этой чисто женской красоты и привлекательности. Интересно, видел ли в ней все это Тихон? Да и понимал ли он вообще что-нибудь в женской прелести? Шалопай!.. Быть бы ей теперь любимой женой, рожать детей, создавать семейное счастье, да вмешалась и в ее судьбу война…

Неизвестно, как