Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов

Михаил улыбнулся и по-простецки положил руку на плечо Сырезкина.

— И не только в одном доме… — спокойно и с убийственной для Петра улыбкой пояснил Воланов.

…За свадебным столом гул недовольства усиливался. Гости и родственники молодых недоуменно переговаривались, посматривали на дверь, тянулись к окнам…

— Ну вот, испортили всю обедню, — ворчали мужики. — И кто пустил сюда этого петуха? Чего ему тут?

Многие повскакивали с мест, когда на улице, где-то за дверью громко хряснуло, взвыла и тут же осеклась гармоника. Что-то ухнуло, сухо скрипнуло…

Дверь распахнулась, и в комнату вошел жених. По его лицу трудно было догадаться, что же все-таки произошло там, на улице? Что означала едва заметная, с оттенком грусти, улыбка Воланова?

— Поговорим, поговорим… — пробиваясь к своему месту, тараторил Михаил, словно хотел этими словами дать ответ на вопрошающие взгляды гостей. — Ушел, ушел Сырезкин, говорит, что утром рано вставать надо, ярмарка в городе объявлена…

Хотел что-то еще сказать Михаил, но через минуту понял, что все это он мелет ни к селу ни к городу. Вскоре в комнату заскочил и Петр Сырезкин. Зрачки его, казалось, застыли, по лицу большими кругами расползались оранжевые пятна, из правого уголка губ ручейком к подбородку стекала кровь. Контрастными пятнами виднелась она и на палевой рубахе. В левой руке у него была одна половина гармони — басы и большая часть меха. В правой — другая половина с ладами и остатками меха.

Сырезкин сейчас никого не видел перед собой. Грозный взгляд был адресован только одному: Михаилу Воланову.

— Мишка! — злобно прохрипел он. — Не забыл, что я тебе разъяснял на крыльце? Учти, завтра сможешь спохватиться, докумекаться, да поздно будет! Смотри, крысенок!

Он потряс в воздухе половинками гармони, резко повернулся и громко хлопнул дверью.

С этого начиналась новая, семейная жизнь Михаила и Серафимы.

IV

…После свадьбы Михаила и Серафимы минуло уже двенадцать лет. Самойловка во многом преобразилась. Около скособенившихся и замученных временем мазанок, с застрех которых, как гривы неряшливых лошадей, свисала солома, появилось и немало молодцеватых крепышей — рубленых домов с тесовыми крышами. Старое старилось, новое новилось.

Так было и у людей. Исчез куда-то Сырезкин, появились другие люди. Совсем о других заботах и нуждах пошли толки, пересуды, пустяшным стало считаться то, что было когда-то главным корнем жизни…

У Волановых росли два мальчика — двухлетний круглощекий карапуз Данил и десятилетний смугловолосый Санька.

С годами немало перемен обнаружилось и в характере Серафимы. Трудно было поверить, что не так-то уж и давно это была застенчивая робкая девушка. А теперь, хотя и бескорыстно, многих подчиняла своей воле, заставляла повторять ее примеры. Уже давно она приучила своих соседей вставать утром намного раньше обычного для них времени. Особенно это было заметно летом: то ведрами под окнами загремит, то звонким голосом из самой глубины сладкого сна вытащит.

Всему Серафима умела удивляться, радоваться, смеяться: и глазам козы, с ее блеском ложного ума, и чванливому петуху, и походке, как у разжиревшей кухарки, кряквы.

— Ах, бестия, некому накрутить ей хвоста! — ворчали иногда спросонья некоторые «нервные» соседи. — За какие грехи вот так ни за што ни про што?..

А злобы все-таки к Серафиме не было. Умела она подходить к людям с простинкой, без закавык. Этим она обезоруживала даже того, кого природа создала бирюком, скрюченным и засушенным, нелюдимым.

Но были у Серафимы и свои обязательные житейские правила: меньше ходить за советами к соседям, не искать сочувственных вздохов у тех, кто считает себя мудрым устроителем чужой семейной жизни.

Некоторым соседям, как это часто бывает у охотников до чужой жизни, не все нравилось в семье Волановых. Особенно усердствовали завистники, сплетники и другие представители крапивного семени в первые годы после свадьбы. Но постепенно их ряды редели, а потом уж они и совсем голосами поослабли.

Работала Серафима в колхозе дояркой. Здесь тоже видна была ее хватка. И не у каждого укладывалось в голове: как это с таким неустанным трезвоном и даже с беспечностью удается ей раньше всех выполнять работу. И невольно к этому удивлению и даже восхищению примешивалось чувство досады за то, что не угнаться за прыткостью Серафимы, не добиться и всерьез того, что удается достигать ей шутя.

— И на кой тебе все это надо? — разочарованная своей немощью перед Серафимой, выговаривала ей пожилая Спиридониха. — Эдак-то, чего доброго, к сорока годам и горб на чужих харчах наживешь…

— Горб не от работы ведь, — смеялась Серафима, — а от того, что без дела скрючившись сидишь… Спина-то, она выгибается, как коромысло, и вот тебе, пожалуйста…

После этого она показала, как нужно сидеть, чтобы приобрести горб. Спиридониха наводит на свое лицо брезгливо-гневную гримасу. Но надолго этого не хватает. Вырывается предательский хохот, и, сделав капитулянский взмах рукой, Спиридониха отворачивается.

Михаил, муж Серафимы, с годами, как это многим казалось, стал еще менее поворотливым. Видимо, уж не суждено ему быть ни торопыгой, ни речистым мужиком. Но привычке — делать все медленно, зато прочно и красиво — Михаил не изменил. Тут перемен не было. С утра до вечера со своим деревянным ящиком для инструмента пропадал он где-нибудь на ферме. Но иногда случалось выполнять колхозные задания и на дому. Целыми днями не выходил он из избы: строгал доски, сколачивал косяки и рамы, раскраивал алмазом стекла для окон. В такие дни дети находились подле него. Пухлощекий Данилка любил барахтаться в стружках под верстаком, складывая кубики и треугольники, которые отрезал ему отец от брусков и досок.

Санька уже научился напускать на себя важность взрослого человека. Он уже кое-что смыслил в ремесле отца, знал для чего нужны рейсмус и ватерпас-уровень, соображал, когда нужно пользоваться рубанком, а когда фуганком или шаршепкой. Отец уже стал ему доверять несложные задания: варить в изрядно заляпанной кастрюле столярный клей, разводить сиккативом краску или покрывать только что сколоченные рамки для портретов морилкой.

Серафима много раз