Мастер Мартин-Бочар и его подмастерья - Эрнст Теодор Амадей Гофман

смело возносивший свои гордые башни в вечернем сиянии, которое своим золотом обливало их верхи. Парень облокотился на свою котомку, лежавшую рядом, и мечтательно-томно смотрел на долину. Потом он сорвал несколько цветков, которые подымались вокруг него в траве, и подбросил их вверх, навстречу вечернему сиянию; потом вновь с грустью посмотрел вперед, и горячие слезы заискрились в его глазах. Наконец он поднял голову, простер вперед свои руки, как будто хотел обнять милое ему существо, и звонким приятным голосом запел такую песню:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Страна родная,

⠀⠀ ⠀⠀ Ты вновь предо мной,

⠀⠀ ⠀⠀ Чистой душой

⠀⠀ ⠀⠀ Был верен тебе всегда я.

⠀⠀ ⠀⠀ Алый закат, розовей!

⠀⠀ ⠀⠀ Я видеть хочу лишь розы,

⠀⠀ ⠀⠀ В цвете вешней любви

⠀⠀ ⠀⠀ Ты мне яви

⠀⠀ ⠀⠀ Дивные, нежные грезы!

⠀⠀ ⠀⠀ Ты порваться готова, грудь?

⠀⠀ ⠀⠀ Твердой в страданье и счастье будь!

⠀⠀ ⠀⠀ О закат золотой,

⠀⠀ ⠀⠀ Ты посланец любви святой,

⠀⠀ ⠀⠀ Вздохни — слезы мои

⠀⠀ ⠀⠀ К ней донеси ты,

⠀⠀ ⠀⠀ И если умру,

⠀⠀ ⠀⠀ Розочкам нежным скажи ты,

⠀⠀ ⠀⠀ Что любовью душа изошла.

⠀⠀ ⠀⠀

Пропев эту песню, Фридрих из своей котомки достал кусок воска, согрел его у себя на груди и начал тщательно и искусно лепить прекрасную розу с множеством тончайших лепестков. Занятый этим делом, он напевал отдельные строфы из своей песни и, всецело погрузившись в самого себя, не замечал, что за его спиной давно уже стоит красивый юноша и пристально следит за его работой.

— Послушайте, друг, — начал юноша, — послушайте: то, что вы мастерите, прекрасная вещица.

Фридрих испуганно оглянулся, но когда он увидел темные приветливые глаза незнакомого юноши, ему стало казаться, будто он давно уже знает его; он ответил улыбнувшись:

— Ах, милостивый господин, стоит ли вашего внимания эта безделка, которая служит для меня времяпрепровождением в пути!

— Ну, — продолжал незнакомый юноша, — если вы безделкой называете этот нежный цветок, так разительно напоминающий розу, то, значит, вы очень искусный и умелый лепщик. Вы доставляете мне двоякое удовольствие. Меня за душу хватала нежная песня, которую вы так славно пропели на голос Мартина Хешера, теперь же я должен восхищаться вашим умением обращаться с воском. А куда вы думаете дойти еще нынче?

— Цель, — отвечал Фридрих, — цель моего странствия тут, у нас перед глазами. Я иду на свою родину, в славный имперский город Нюренберг. Но солнце уже село, и потому я хочу переночевать там внизу, в деревне. Завтра, рано утром, снова в путь, и к полудню я буду в Нюренберге!

— Вот как! — весело воскликнул юноша. — Как это удачно! Нам по пути, я тоже собираюсь в Нюренберг. Я вместе с вами переночую в деревне, завтра отправимся дальше. А теперь поболтаем еще немножко.

Юноша, которого звали Рейнхольд, сел на траву рядом с Фридрихом и продолжал:

— Не правда ли, ведь я не ошибаюсь, вы искусный литейщик, — это я вижу по тому, как вы лепите, или, может быть, вы золотых и серебряных дел мастер?

Фридрих печально опустил глаза и с унынием молвил:

— Ах, милостивый господин, вам кажется, будто я гораздо лучше и выше, чем я есть на самом деле. Скажу вам сразу же, что изучил я бочарное дело и иду в Нюренберг на работу к одному известному мастеру. Теперь вы, верно, будете презирать меня, потому что не умею я ни лепить, ни отливать разные чудесные изображения, а только наколачиваю обручи на бочки и бадьи.

— Мне презирать вас за то, что вы бочар? Ведь я, ведь я же и сам не кто иной, как бочар!

Фридрих уставился на него и не знал, что ему думать, ибо наряд Рейнхольда менее всего подходил для странствующего бочара-подмастерья. Камзол тонкого черного сукна, обшитый тисненым бархатом, нарядный воротник, короткая широкая шпага, шапочка с пером, свешивающимся вниз, скорее обличали богатого купца, а между тем в лице юноши, во всей его внешности было что-то необычайное, не мирившееся с мыслью о том, что это может быть купец. Рейнхольд заметил недоумение Фридриха, раскрыл свою котомку, вынул фартук и набор инструментов и воскликнул:

— Так смотри же, друг, смотри! Продолжаешь ты сомневаться, что я тебе товарищ? Я знаю, тебя удивляет мое платье, но я из Страсбурга, а там бочары ходят такие же нарядные, как дворяне. Правда, что и мне, так же как тебе, хотелось прежде чего-то другого, но главное для меня теперь — это бочарное ремесло, и на него я возлагаю многие прекрасные надежды. Разве не было того же и с тобой, товарищ? Но мне почудилось, что над твоей ясной молодой жизнью невзначай повисла и бросает на нее тень свою темная туча и ты не в силах радостным взором оглядеться вокруг себя. Песня, которую ты спел, полна любовного томления и скорби, и были в ней звуки, которые словно вырывались из моей груди, и мне кажется, будто я уже знаю все, что ты в себе затаил. Тем более должен ты довериться мне, — разве в Нюренберге мы и без того не сделаемся и не останемся добрыми товарищами?

Рейнхольд одной рукой обнял Фридриха и приветливо заглянул ему в глаза. Затем Фридрих сказал:

— Чем больше я на тебя гляжу, добрый товарищ, тем сильнее тянет меня к тебе. Явственно слышу я чудесный голос, что раздается из глубины сердца, и словно эхо неизменно отвечает на зов дружественного духа. Я должен все рассказать тебе. Не потому, чтоб у меня, бедного человека, были важные тайны, которые я мог бы поверить тебе, но только потому, что в груди верного друга найдется место для чужой печали, а тебя, хотя мы только что познакомились, я уже в эти первые минуты считаю своим самым близким другом. Из меня теперь вышел бочар, и я могу похвалиться, что разумею свое ремесло, но к другому искусству, гораздо более прекрасному, еще с детства стремился я всей душой. Я хотел стать великим мастером в литейном искусстве и в чеканке серебряных вещей, как Петер Фишер или итальянец Бенвенуто Челлини. С пламенным усердием работал я у господина Иоганна Гольцшуэра, знаменитого на моей родине чеканщика, который, хотя, собственно, не был сам литейщиком, все же вполне мог руководить мною в этом деле. В доме господина Гольцшуэра нередко бывал господин