Курган - Василий Афанасьевич Воронов

раз ругаюсь с ними: школу забывают. По правде говоря, я не хочу, чтоб они тут, в лесу, остались. Да что поделаешь! Отец слышать не хочет, смену себе готовит. Вот поглядите, какой у них ералаш.

Александра Николаевна провела меня в соседнюю комнату, которую занимали ребята. Действительно, она походила скорее на мастерскую. О том, что здесь спят, напоминали только две кровати, аккуратно застеленные, с кружевными накидками на высоких подушках. На стенах висели ружья, фотоаппараты, фотографии птиц и зверей. В одном углу стоял стол, походивший на верстак, на нем были маленькие тисы, наковаленка, ворох книг, увеличитель, поделки в виде звериных морд, искусно вырезанные из черноклена. Тут же валялись акварельные краски и листы бумаги с набросками не то филина, не то совы. Между столом и стенкой лежала целая гора различных капканов — трофеи, которые ребята аккуратно собирали. На окнах стояли несколько чучел, букеты ковыля, бессмертников и камыша. На стенах висели портреты Дарвина, Пржевальского и Миклухо-Маклая.

— Полбиблиотеки отцовской уже прочитали, — вздохнула Александра Николаевна. — Да будет ли толк? Я все думаю: ум-то у них еще детский. Подрастут — другие интересы появятся. Возраст сейчас у них такой — характеры ломаются. Думаешь-гадаешь, что из них выйдет? Ну да что уж… лишь бы войны не было.

В одном из шкафов под стеклом я обратил внимание на фотографию: на скошенном поле, у края пахоты, стояла девушка, в свитере под горло, широкой юбке и высоких ботах с пряжками. Сведенные у переносицы брови и капризно сжатые губы придавали ее свежему, молодому лицу выражение избалованного ребенка. Девушка была очень похожа на Александру Николаевну.

— Да, — подтвердила хозяйка, заметив мое любопытство, — это в первый год работы в Лебяжьей Косе. Михаил Михайлович сфотографировал. Мы ведь как недруги сошлись. — Она засмеялась каким-то особенным счастливым смехом. — И какая война у нас была! Я вам как-нибудь расскажу…

Во дворе послышались шаги, по деревянным ступенькам застучали каблуки. Вошел Михаил Михайлович с каким-то сундуком в руках.

— Снял! — сказал он прямо с порога и протянул мне руку. — Здравствуйте! Можете поздравить с редкой удачей: выследил целый табунок стрепетов. Позировали мне полчаса, как артисты.

Михаил Михайлович был высок ростом, плечист, быстр и шумен. Бросался в глаза его высокий угловатый лоб, твердые сильные губы и будто точеный шишковатый подбородок. От всей его фигуры веяло силой борца, атлета.

Я спросил, как он снимал стрепетов.

— У меня особая технология, и аппараты особые, — строго и не без некоторого хвастовства сказал Недогонов. — Все делаю самым партизанским способом. Вот мой снаряд.

Он раскрыл сундук. В нем лежала толстая, массивная труба, с медными кольцами, длиной, наверное, около метра.

— Это трофей, подзорная труба с военного корабля. Надежная вещь! Оптика великолепная. И, видя мое удивление, пояснил: — Дело немудреное. Я тут только затворник приспособил да на полозки посадил. Ну и штатив подобрал. Простое дело.

Недогонов уложил трубу в сундук и повел меня в свое «фотоателье».

Мы прошли по просторному коридору и очутились в темной комнате. Щелкнул выключатель: вся комната была завалена подобного рода сундуками и штативами. На полках лежали старые антикварные фотокамеры, объективы в черных кожаных футлярах, фотобачки, ванночки. На огромном, грубо сколоченном из простых досок столе стояли два больших увеличителя. Пленки, скрученные спиралями, висели тут и там. Поражало количество фотоаппаратов; их было, наверное, не меньше трех десятков.

Недогонов снисходительно улыбался.

— Тут все мое богатство. Книги да фотоаппараты… все, что нажил. А вы слышали, меня ведь записали чуть ли не в первые фотографы-анималисты! Недавно получил приз — полкило бронзы в малиновом бархате от одного международного клуба.

Все в этой комнате говорило о повседневном кропотливом и бессонном труде: почерневшие использованные растворы в ванночках, распечатанные пачки фотобумаги, скомканные испорченные листы — тот известный беспорядок, который создается в дни напряженной, беспрерывной работы. На столе стояла недопитая чашка крепчайшего чая и какие-то таблетки.

Недогонов угадал мои мысли.

— Днем снимаю, а ночью пленки проявляю. Другого времени нет.

Он стал расспрашивать, откуда я родом, кто мои родители, где учился, чем занимаюсь, что пишу. Слушал внимательно и цепко, оценивающе поглядывал на меня, будто прикидывал: «А ну-ка, что ты за человек? Говори, говори, я, брат, вижу. Я стреляный воробей. От меня не скроешь…»

После «экзамена» он заговорил ласковее и смеяться стал добродушнее. Наконец спросил, что бы я хотел посмотреть в Лебяжьей Косе. Я сказал, что полностью полагаюсь на хозяина. Недогонов на минуту задумался. Опять его взгляд колюче, цепко и даже, как мне показалось, подозрительно ощупал меня. «Не доверяет, — невольно подумалось мне. — Видно, есть что-то что он не всем показывает».

— Сейчас мы пообедаем, а потом вы посмотрите кое-что из моих архивов. Вот в этих шкафах, — Недогонов показал на полки, — я собрал ежедневные фенологические записи за двадцать с лишним лет. Тут же и мои записки о Лебяжьей Косе. Кое-что из них я опубликовал. Ну и фотографии посмотрите. Во дворе можете познакомиться с моим зоопарком. Я после обеда поеду на заседание правления колхоза, кое о чем договориться перед началом охотничьего сезона. Ночевать будете в домике охотника, в лесу. Отличное место. Там рядом егерь Фомин живет, познакомитесь. Вечером шофер отвезет вас.

Есть нечто таинственное и захватывающее в знакомстве с библиотекой интересного, деятельного человека. Вы берете в руки книгу, на последней странице проставлено время и место ее приобретения. Вы перелистываете страницы. Подчеркнутые слова, короткие заметки на полях, особо помеченные места ведут вас вслед за мыслями хозяина книги. Многое открывается вам в этих мимолетных заметках: и интересы этого человека, и его осведомленность о прочитанном, и его отношение к нему, и ирония, и восхищение, и даже настроение.

Страница за страницей, книга за книгой — и перед вами вырисовывается неизвестная вам, скрытая жизнь. Что выбирал он для своего ума и сердца, что созвучно было его мыслям, что он любил, какими книгами особенно дорожил, что отвергал, с чем спорил? Пометки на страницах хранят восторги и сомнения, радость и боль, гнев и бесстрастность. Вы находите в книгах исписанные закладки, вырезки из газет, фотокарточки, адреса, высохшие цветы. И все это вызывает у вас новые мысли.

Долго я листал книги Недогонова: собрания сочинений Гоголя и Аксакова, Тургенева и Толстого, Шолохова, пожелтевшие тома Тимирязева, Брема, Реклю, Дарвина, Линнея, Фабра, Лоренца, Сабанеева. Здесь же и Красная книга СССР со множеством закладок. Каждый том был основательно проработан Недогоновым. «Вот он каков! — думал я. — Многие-то до сих пор считают его простаком, фотографом-любителем».

Потом я начал смотреть фотографии. Их было великое множество. На первый взгляд