Учитель Гнус - Генрих Манн

– Добрый вечер, господин учитель, – проговорила с порога жена сапожника и сделала книксен. – Что вы там стоите в потемках, Иоганн? Проводи господина учителя в комнату. Вы уж не обессудьте, господин учитель, что мы тут кушаем колбасу.

– Помилуйте, голубушка, мне это и в голову не приходило.

Гнус решился на жертву.

– Весьма сожалею, что побеспокоил вас во время ужина, но я проходил мимо, и мне пришло в голову, что вы, так сказать, можете снять с меня мерку для ботинок.

– К вашим услугам, господин учитель, – сапожница опять сделала книксен, – к вашим услугам.

Риндфлейш подумал и велел принести лампу.

– А нам, значит, прикажешь есть в темноте, – бойко возразила сапожница. – Нет уж, пожалуйте сюда, господин учитель, я зажгу вам свет в голубой комнате.

Она прошла вперед, в холодную комнату, и зажгла в честь Гнуса две еще непочатые розовые свечи в гофрированных розетках, которые отразились в трюмо вместе с двумя раковинами, лежавшими возле подсвечников. Вдоль ярко-голубых стен в праздничной торжественности стояла дедовская мебель красного дерева. Со столика, покрытого вязаной скатертью, к вошедшим простирал фарфоровые руки благословляющий Христос.

Гнус подождал, покуда госпожа Риндфлейш вышла из комнаты. Когда они остались одни и сапожник очутился в его власти, он начал:

– Итак, хозяин, теперь вам представляется возможность доказать, что вы мастер не только на мелкие починки, всегда удовлетворявшие учи… то есть меня, но можете также сшить пару хороших башмаков.

– С нашим удовольствием, господин учитель, с нашим удовольствием, – отвечал Риндфлейш смиренно и старательно, словно первый ученик.

– У меня хоть и имеется две пары башмаков, но при нынешней слякоти не мешает обзавестись еще лишней парочкой прочной, теплой обуви.

Риндфлейш уже стоял на коленях и снимал мерку. В зубах он держал карандаш и в ответ мог только мычать.

– С другой стороны, это время года всегда несет с собою что-нибудь новое для нашего города, в смысле духовных развлечений, например, а человеку они очень даже нужны.

Риндфлейш поднял на него глаза.

– Повторите еще раз, господин учитель. Да, да, человеку очень даже нужны. Наша община принимает это во внимание.

– Так, так, – буркнул Гнус. – Но я подразумеваю посещения нашего города достойными, выдающимися личностями.

– Я тоже так полагаю, господин учитель, и наша община держится того же мнения; завтра она созывает всех братьев во Христе на молитвенное собрание, на котором выступит прославленный миссионер. Вот как обстоят дела.

Гнус понял, что подобраться к актрисе Фрелих будет очень затруднительно. Он подумал и, не найдя больше окольных путей, двинулся напролом.

– В Обществе поощрения искусств нам тоже сулят, так сказать, выступление знаменитости, некоей актрисы… Впрочем, вам это известно не хуже, чем мне, любезный.

Риндфлейш молчал, а Гнус в страстном нетерпении дожидался ответа. Он был убежден, что человек у его ног начинен всеми необходимыми ему сведениями, надо только их из него выудить. Актриса Фрелих была пропечатана в газете, о ней говорили в учительской, ее имя красовалось в окне Кельнера. Весь город знал о ней, кроме него, Гнуса. Любой горожанин лучше, чем он, разбирался в жизни и в людях. Гнус, сам того не сознавая, спокон веку пребывал в этом убеждении и теперь был уверен, что сапожник-гернгутер сообщит ему все сведения о танцовщице.

– Она будет танцевать, любезный. В Обществе поощрения искусств. Воображаю, сколько туда набежит народу.

Риндфлейш кивнул.

– Люди и сами не понимают, куда бегут, – тихо и многозначительно отвечал он.

– Она танцует босиком, любезный. Прямо скажем – редкостное искусство.

Гнус не знал, чем бы все-таки пронять сапожника.

– Вы только подумайте: босиком!

– Босиком, – отозвался Риндфлейш. – О-хо-хо! Точно жены-амалекитянки, плясавшие вокруг идола![7]

И подхихикнул, единственно из смирения, так как темный человек дерзнул украсить себя словами Священного Писания.

Гнус досадливо ерзал на стуле, как будто слушая перевод нерадивого ученика, который вот-вот «сядет в лужу». Потом уперся кулаками в спинку стула и вскочил.

– Хватит уж вам снимать мерку, любезный, скажите мне без обиняков – вперед без стесненья, – приехала уже актриса Фрелих или не приехала? Вам это должно быть известно.

– Мне, господин учитель? – Опешивший Риндфлейш выпрямился. – Мне? Про танцовщицу?

– Вас от этого знания не убудет, – нетерпеливо добавил Гнус.

– О-о-о! Да не коснется меня грех высокомерия и самовозвеличения. Я готов возлюбить во господе босоногую сестру мою и буду молиться, чтобы господь судил ей жребий великой грешницы Магдалины.

– Грешницы? – надменно переспросил Гнус. – А почему вы считаете актрису Фрелих грешницей?

Сапожник стыдливо уставился в навощенный пол.

– Ну, конечно, – заметил вконец раздраженный Гнус, – если бы ваша жена или дочь вздумали избрать себе карьеру актрисы, это было бы вам не по душе. Но в иных кругах, с иными нравами… впрочем, кончим этот разговор.

И он сделал жест, говорящий – нечего в четвертом классе заниматься предметом, подлежащим изучению разве что в восьмом.

– Жена моя тоже грешница, – тихим голосом проговорил сапожник, сплетая пальцы на животе и набожно подъемля взор к небу. – И мне самому следует восклицать: господи, вседержитель наш, прости нас, повинных в плотском грехе.

Теперь уже изумился Гнус.

– Вы и ваша жена? Да ведь вы же состоите в законном браке.

– Конечно, конечно! И все же мы повинны в плотском грехе, а господь наш дозволяет его лишь…

Риндфлейш приготовился открыть какую-то тайну, отчего глаза у него сделались круглыми и белесыми.

– Ну… – снисходительно поощрил сапожника Гнус.

В ответ послышался шепот:

– Мало кому дано знать, что господь дозволяет это лишь для того, чтобы приумножать сонм ангелов в небесах.

– Так, так, – пробурчал Гнус, – очень мило, конечно.

Он, усмехнувшись, поглядел на просветленный лик сапожника, но тут же подавил усмешку и собрался уходить. Теперь он уже верил, что Риндфлейш и вправду ничего не знает об артистке Фрелих. Риндфлейш, вернувшись мыслью к земной жизни, спросил, какой высоты делать голенища. Гнус рассеянно ему ответил, благосклонно, но торопливо откланялся его семейству и быстро зашагал домой.

Он презирал Риндфлейша. Презирал голубую комнату, презирал умственную ограниченность этих людей, их смирение, их пиетистскую экзальтацию[8] и нравственную косность. У него в доме тоже все выглядело довольно убого, но зато, если бы вдруг воскресли древние князья духа[9], он мог бы на их языке беседовать с ними о грамматическом строе их творений. Он был беден и непризнан; никто не знал, сколь важную работу выполняет он вот уже двадцать лет. Незамеченным, даже осмеянным проходил он среди всех этих людей, но в душе был сопричастен властителям мира. Ни один банкир или венценосец не был облечен большей властью, чем Гнус, и не был больше его заинтересован в незыблемости существующего порядка. Он бился за всех власть имущих, в тиши своего кабинета неистовствовал против рабочих, которые – добейся они своей цели, – вероятно, позаботились бы о том, чтобы и Гнус получал несколько лучший оклад. Молодых учителей, еще более робких, чем он сам, с которыми Гнус отваживался вступать в беседу, он мрачно предостерегал от пагубного тяготения современного духа – подрывать устои. Он хотел, чтобы эти устои были крепки: влиятельная церковь, метко разящая сабля, безоговорочное повиновение, нерушимые традиции. При этом он был атеистом, наедине с собой способным на крайнее свободомыслие. Но как тиран он знал, что нужно для того, чтобы держать рабов в повиновении, знал, как укрощать чернь и врага – пятьдесят тысяч строптивых учеников, досаждавших ему. Ломан, видимо, состоял в предосудительной связи с актрисой Фрелих; Гнус краснел при этой мысли, ибо не мог не краснеть. Но преступником Ломан был лишь оттого, что, вкушая запретных радостей, ускользал из-под бдительного надзора учителя. Нет, не на безнравственность ополчался Гнус…

Придя домой, он на цыпочках прокрался мимо кухни; возмущенная его опозданием, домоправительница злобно загремела горшками. На ужин она подала ему колбасу с картошкой, переваренной и вдобавок еще остывшей. Гнус ни словом по этому поводу