Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

и держит штаны за ширинку. Бонна его хата. Там спит его девочка в люльке. Она обмокла и хочет есть. А он, Епишка, бродит один по жарким сухим полям и думает неведомо о чем, живет без друга, без родного человека и без причалу.

Теперь его хата занялась полымем от соседского плетня, и Епишка вот мчится и чует, как проваливается его душа, как стоит кровь в жилах и пляшет сухое сердце.

Хата закружилась в огне и ветре, а Епишка упал в пыль на дороге и пополз от немощи.

По всей округе было безлюдье. Полсела полыхало. А Епишка, как белый камень с чужого неба, лежал мертвым и окаянным.

Дон лился на перекатах, и Чульдик сидел в лодке середь реки и нанизывал червей на крючки. Он был там свой, питаясь из реки и думая над ней.

* * *

Обгорелый Епишка похирел дня в три и стих.

Чульдик вырыл ему яму в углу кладбища, где гадили и курили ребята, когда шла обедня, и закопал Епишку вместе с девочкой.

– И дело с концом, – подумал он и пошел себе.

Пять дней Чульдик таскал бирючков, подустов и голавлей и ни разу не помянул Епишку.

На шестой он дремал под вечер у землянки и сразу будто увидел Епишку, как он спал у лодки и поминал Дуньку в непутевых речах.

Чульдик, как подхваченный, пошел на деревню и без жалости пришел в изгаженный угол кладбища.

Там, под бугорком, гнил Епишка, по-деревенски – Кузьма. Чульдик присел на лопух и забыл зачем пришел.

– Кузьма, Кузя… Нешто можно так, идол ее рашшиби-то… Али я, али што…

Дон бормотал на перекатах, и видна была черная дыра землянки на том берегу. На улице рвала и ухмылялась гармошка под лад девок:

Я какая ни на есть –

Ко мне, гадина, не лезь!

Я сама себе головка,

А мужик мне не обновка!

<1920>

Поп*

Был поп, и были мужики.

Вот раз приходит к попу один мужик и говорит:

– Как бы мне, батюшка, сына, к примеру, оженить.

– А, тебе сына женить, тебе вот сына женить! Ага, тебе сына женить!..

– Женить, батюшка, беспременно. Вожжается с Машкой Безрукиной, ходит-мычит.

– Ага, тебе сына женить!

– Яичек, пашенца, куренка я вам, батюшка, в сенях поставил.

– Марфа, Марфия, пропади ты пропадом!

Прибежала кухарка Марфа, подол подоткнут под мышки, и видны голые лыдки.

– Возьми, что там в сенцах этот поставил, в чулан спрячь.

Поп посопел и сказал:

– Приди, друг, завтра.

– Прощайте, батюшка.

– Ступай, сынок.

Приходит мужик завтра. Положил в сенях петушка и коровьего маслица, подумал и вошел в покой.

– Здравствуйте, батюшка!

– Здравствуй. А ты чей, ты зачем пришел?

– Мы здешние. Степку женить, а то с Машкой вожжается, ходит-мычит…

– Ага, тебе Степку женить. Так-так, тебе Степку женить, ходит-мычит…

– Мычит, батюшка, говорить перестал, а во сне разговаривает.

– Марфа, Марфия, непокорная дочь!

Прибежала гололыдая.

– Возьми там… Глянь, цел у амбара замок. Чулан запри строже.

Мужик стоял и думал о всякой суете.

– А ты приходи завтра. Обдумать это дело надо. В нем великая суть. Надобно спрохвала к этому делу подобраться!

– Да то как же, дело великое. Святой, можно сказать, случай, Степка мычит. Бродит, леший сутулый. По ночам ворочается и глазами не моргает…

– Ну, ты ступай, ступай. Разговорился!

Приходит мужик завтра. Положил в сенях, что надо по положению, и вошел в тихие, прохладные покои батюшки.

– Тебе што?

– Да вот опять же…

– Ага, тебе Степку женить, по ночам мычит. Приди завтра.

– Да нам, батюшка, ходить-то уж дюже… И к тому же сено возить, самый дробыш остался.

– Ага, тебе сено возить, дробыш. Тебе некогда, а батюшке есть когда? Батюшке делов нету? Тебе Степку женить, а батюшке горе. Все батюшке, все ему одному, всех вас пользуй, а он все один… А? Ты што влупился в меня, ты што пристал-то, ай без меня и ходу нету, ни вздохнуть, ни родиться… Ай так? А хочешь, я из тебя шута сделаю.

– Батюшка, да што вы, отец родной! Я не к тому. Темный я, проклятый человек… Нам не до того. Я все об Степке.

– Ага. Ступай к отцу дьякону.

Мужик постоял, подумал, что все едино, нету на свете ничего, хотел уходить, но вспомнил о полях, о своей жуткой хате и еще постоял.

Батюшка перешел в другую комнату, присел за дверью и стал глядеть в скважину на мужика. Тот влупился глазами в пол и шептался сам с собой.

– А, ты батюшку ругать, ты меня хулить, ты суету в себе распустил, ага, ты вон какой…

– Да што вы, аль я такую личность…

– Стой! Замри! Гляди на меня, какое небо, черное? Не оглядывайся…

– Да нет же. Денное небо, обнаковенный верхь… У меня спешка по хозяйству, батюшка, об лугах сумление… Душа у меня, батюшка, без греха, чиста – одно слово. Только я живу без пути и с обидой.

– Ага, с обидой… Ну, скройся, исчезни с глаз, дух суеты, дух дерзости и пустого хождения… Марфия! Марфа!

Мужик пошел без толку и встретил в сенях Марфу, голые лыдки.

На дворе было небо, обыкновенный верх, и мужик исчез. Батюшка ни о чем не думал и видел потолок. Пришла Марфа.

– Что ты со мной делаешь, дочь супостата? Спрячь из сеней в чулан. Да запри, запри строже. Амбар огляди, бесстыдница содомская. Что ты за дурь такая… Уходи.

Мужик брел у плетней и думал о всем свете. Из хаты Машки Безрукиной вышел его Степка. Он промычал что-то, поглядел непутевыми глазами на дорогу и перелез через плетень. Мужик поглядел на него отцовскими скорбящими глазами. Потом оглянулся кругом: пропади ты пропадом. И не пошел в свою хату, а залез в бурьян и задумался.

<1920>

Мавра Кузьминична*

Мавра Кузьминишна Горечихина – старушка. Сыновья ее умерли, внуки пропали без вести, а невестки выгнали и вышли замуж вторично.

Мавра Кузьминишна тогда взяла и продала старинный мужнин сюртук, жилетку и шесть пар ветхих валенок. Выручила она за это имущество одиннадцать рублей с пятачком и спокойно зажила себе без попечителей и попрекателей. С тех пор прошло четырнадцать лет, а Мавра Кузьминишна еще не прожила одиннадцати рублей, даже и не почала их.

Мавра Кузьминишна любит покушать (например, ест летом котлеты, любит в пост уху и иногда, беззубая, варит себе манную кашку),