Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

Я смотрю сквозь решетку вниз, но вижу лишь другие решетки.

– Зачем ты с ней переписывался? – кажется, произношу я.

– Мы дружили, – отвечает он, и я жду, что он скажет, что это шутка, хитроумная попытка приободрить меня, как те дурацкие короткометражки про матерей и сыновей, которые он снимает вместо того, чтобы ходить к психотерапевту. – У нас было много общего.

У меня сохнет во рту.

– Вот только не говори, что вы оба – люди искусства. – Я чувствую, как он шевелит ногами за моей спиной. – Ты – не человек искусства.

– В отличие от тебя? – через секунду спрашивает он.

– Нет, – отвечаю я, – конечно нет. – Я встаю и кладу руки на перила. Я не могу на него смотреть. – Тебе пора повзрослеть.

– Она была права. Ты иногда ведешь себя как бессердечная сука. – Я слышу, как он открывает окно и с грохотом перелезает через подоконник.

– Ты не знаешь, какая я, – кричу я вслед, и, хотя я одна на лестнице, кажется, будто я разговариваю с ней.

– Все в порядке? – доносится из квартиры голос подружки Грэма. Я чувствую запахи кухни, соуса болоньезе, жареного лука и подсушенного хлеба. Кажется, меня сейчас вырвет. Я перевешиваюсь через перила и плюю на тротуар, и тут кто-то постукивает меня по плечу. Оборачиваюсь и вижу Джейн.

– Хочешь поговорить?

– Нет.

– Ладно.

Некоторое время мы стоим молча, а потом Джейн встает за моей спиной и обвивает руками мою талию. Я напоминаю себе, что раньше мне уже казалось, что моя жизнь кончена, но я всякий раз ошибалась.

– Он не приедет, – говорит она. – На самом деле, я догадывалась. Чувствовала, что так и будет. – Она поднимает руку и гладит меня по убранным за ухо волосам. Пальцы тут же застревают в моих спутанных кудрях. – Почему я все время хочу того, что никогда не будет мне принадлежать?

– Что он сказал? – спрашиваю я. У меня совершенно нет настроения отвечать на такие серьезные вопросы.

– Да ничего. Просто перестал отвечать и все. – Она пытается распутать волосы пальцами и больно дергает, так что кожа горит.

– Типично.

– Да уж.

– Он не… причинил тебе вреда? – спрашиваю я через некоторое время. Мне всегда было интересно, но я не спрашивала. А сегодня такой вечер, когда я вдруг решаю высказать все то, что думала, не скажу никогда.

Она звонко смеется.

– Я бы ему никогда не позволила. – Я тоже пытаюсь смеяться, хотя и не спрашивала, что она ему позволяла или нет. Кажется, я уже не верю, что у нас есть выбор. Иногда что-то просто случается.

Что-то мокрое касается моего лба, и, посмотрев наверх, я вижу, что пошел снег.

– Как дома, – говорит Джейн. Ей все же удается распутать мне волосы, и я чувствую, как что-то рвется. – Ага! – Она показывает мне раскрытую ладонь, и я вижу колтун, похожий на мышиное гнездо, коричневый и спутанный. Она вытягивает руку за перила и разжимает кулак. Мои волосы падают намного медленнее, чем можно было бы предположить, ветер подхватывает их и несет, как перышко. На противоположной стороне улицы мужчина выходит из кулинарии с завернутым в бумажку бутербродом, дорогу ему перебегает кошка, а в кирпичном особняке загораются окна. Они сияют, как зубы хеллоуинской тыквы. Незнакомый женский голос произносит: «Да кем он себя возомнил?» На холоде все чувства обостряются, как зрение на проверке у окулиста, когда он вставляет в очки подходящую линзу.

– Ты права. – Джейн встает рядом, кладет предплечья на перила и опускает подбородок на запястья.

– Права насчет чего?

– Она не смогла бы по своей воле от всего этого отказаться. – Джейн смотрит на небо; я и не думала, что в городе так хорошо видно звезды. Будто черный бархат расшит драгоценными камнями. – И никогда бы тебя не бросила.

– Хочется верить. – Но с Люси была одна проблема: как только мне начинало казаться, что я вижу ее насквозь, картинка расплывалась. И она это знала; ей даже нравилось прятаться за разными версиями своего «я». Думаю, смысл ее фотопроекта был именно в этом: она изучала, кем мы становимся, когда наше тело принадлежит не нам, а наблюдателю. Как только я надела мамино платье, спина сама собой выпрямилась, лопатки соединились. Я словно опять попала в балетный класс, где она преподавала и одной рукой толкала меня меж лопаток, чтобы я раскрыла грудь, а другой нажимала на копчик.

– Эй, – Джейн заглядывает мне в глаза, мол, хватит витать в облаках. – При желании мы могли бы здорово попортить жизнь Оливии.

Я очень долго хотела попортить ей жизнь. Главным образом потому, что мне хотелось кого-то обвинить: не верилось, что во всем виноват мокрый пол, что она оступилась по пьяни или я просто плохо знала свою лучшую подругу. В сентябре в первый учебный день я затолкала Марину Новак в туалет для инвалидов и надавила большим пальцем на ямочку на ее горле, пока она не начала задыхаться. Поговаривали, что Оливия подначивала Люси спрыгнуть, что она подвела ее к самому краю и столкнула. Но Оливия перешла в другую школу, и мне некого было спросить, кроме Марины. Все лето я смотрела в инстаграме [23] картинки дешевых букетов, которые мои одноклассники носили Люси на могилу. Я просматривала записи с камер наблюдения в полицейском участке; полицейские ставили запись на паузу и надеялись, что я узнаю зернистые фигуры. Я смотрела на коричневые коробки, аккуратно сложенные у изножья кровати Люси; те медленно наполнялись ее вещами, а Бринн показывала мне то одно, то другое и спрашивала: тебе это нужно? Но я устала смотреть. Мне хотелось действовать.

Мы ничего не делали! – судорожно выпалила Марина в туалете.

Я нажала сильнее. Она издала давящийся звук; горло задрожало под моими пальцами. Ее хрупкость вдруг стала мне противна. Какая же ты жалкая, сказала я.

Я отпустила ее, а она привалилась к стенке кабинки, схватившись за шею обеими руками. Открыла рот и сплюнула в унитаз.

Не вздумай кому-то сказать, бросила я и открыла дверь. Насколько я знаю, она никому не сказала.

Сейчас школа кажется далекой, как луна. На всех балконах установили пластиковые ограждения, на дверях кабинетов наклейки с телефоном горячей линии для суицидников. Они решили, что это самоубийство, потому что врачи не обнаружили признаков эпилептического припадка, в полиции никто не раскололся, а несчастный случай, в отличие от самоубийства, предотвратить