Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

Он судорожно сглатывает.

– Знаю, Соф. Значит, увидимся.

Мы прибываем на Пенсильванский вокзал в 14:09, на одиннадцать минут раньше времени, которое я сообщила Грэму. За двадцать минут до прибытия остальные пассажиры выстраиваются в очередь на выход – я думала, что они стоят в туалет, – и мы с Джейн теперь вынуждены стоять, прижавшись к стойке вагона- ресторана, и ждать, когда можно будет пробиться к выходу. Ожидание длится так долго, что я уже начинаю беспокоиться, как бы поезд не поехал обратно в Бостон вместе с нами и не вышло, что мы бездарно потеряли день, катаясь туда-сюда. Но тут Джейн касается моего плеча.

– Мы это сделали! – Она тянет меня за рукав, и мне передается ее волнение. Прямо как с Люси: я улавливала все ее настроения. Уж не знаю, хорошо это или плохо. Людей, легко поддающихся чужому влиянию, все называют слабыми, но мне кажется, привычка цепляться за свои мысли и чувства – тоже слабость, только другого рода. Мне же нравится, когда меня затягивает чужой внутренний мир.

Наконец подходим к маленькой двери с окошком, и Джейн легко ступает на желтую заградительную линию.

– Пойдем, – зовет она с платформы. – Или остаться решила?

Между поездом и платформой всего пара сантиметров, я это знаю, но расстояние кажется шире и опаснее, будто там, внизу, бурлит воронка и грозит утащить меня на рельсы.

Джейн протягивает руку.

– Давай же, всего один шаг, – говорит она.

Я знаю. Закрываю глаза, прижимаю к себе сумку и прыгаю.

Грэм ждет нас, как обещал, и я вздыхаю с облегчением. Он стоит у серебристого столба в углу и машет; на нем мятая кожаная куртка, слишком легкая для такой погоды. Смотрю на Джейн: мне кажется, она из тех, кто должен бояться взрослых парней в кожаных куртках, – но она кружится на месте и разглядывает прохожих, набившихся в крошечный коридорчик.

Мы с Грэмом не виделись с похорон, и это был единственный раз, когда он плакал на моих глазах. Он любил Люси. Мы втроем были неразлучны. Он никогда не прогонял нас, как большинство старших братьев. Его друзьям казалось это странным, как и моему отцу. Однажды он отвел Грэма в сторону и сказал: даже не знаю, стоит ли тебе проводить столько времени с девочками.

Но меня никогда не заботило, что думали другие. Сойдя с эскалатора, я в ту же секунду бросаюсь к нему.

От него пахнет одеколоном, потом и грязной одеждой. Мы обнимаемся, я всматриваюсь в его лицо и не понимаю: то ли он не выспался, то ли мы просто давно не виделись, а может, Нью-Йорк так на людей влияет, высасывает из них все краски. Передавшееся от Джейн волнение выдыхается, как газировка, из которой вышли все пузырьки.

– Ты прекрасно выглядишь, как настоящая городская девчонка! – Он кружит меня, и тяжелая сумка стучит по бедру. – А твоя соучастница? Кто она?

Джейн называет свое имя, протягивает руку, а Грэм ее целует. Возникает секундная неловкость, но она смеется. С Грэмом всегда так: непонятно, то ли он с прибабахом, то ли просто по жизни такой.

– Давайте скорее уйдем. – Этот вокзал нравится мне еще меньше, чем бостонский: потолки высокие, но почему-то придавливают меня к земле. Чувствую себя как в бомбоубежище.

Грэм выбрасывает в воздух кулак.

– Вперед! – зовет он и поворачивается к эскалаторам.

– Ты куда? – кричу я ему вслед. Я решила, что подземные передвижения больше подходят для крыс, а не для людей, и мне очень хочется попасть в настоящий город: с деревьями, травой и свежим воздухом. Слева от меня лестница, но я не знаю, ведет ли она на улицу или куда-то еще.

Но он уже встал на эскалатор и уезжает.

– Нам в метро, Воробушек, – говорит он и скрывается из виду.

Джейн дотрагивается до моего плеча, но в этот раз я чувствую лишь, как устала рука от дурацкой тяжелой сумки.

– Почему он зовет тебя Воробушком? – спрашивает она.

– Долго рассказывать, – отвечаю я, и мы идем к движущейся лестнице, потому что куда нам без Грэма?

Я знаю, что Грэм живет в Бруклине, но не знаю точного адреса. Он жил и в Бронксе, и в Квинсе, но я никогда не бывала в этих квартирах: он говорил, что они «не для гостей», что бы это ни значило. Он даже о своей нынешней квартире отзывался как о временном жилище, но теперь, кажется, все иначе.

– Скорее бы познакомить тебя с моей девушкой, – заявляет он. Странно, что я не знала о наличии у него девушки, но я притворяюсь, что знала, чтобы Джейн не подумала, что наша семья – сборище дисфункциональных чудиков. Спрашиваю, чем она занимается, и пытаюсь за него порадоваться. Но он отвечает, что она актриса и модель, и меня это бесит. Я не доверяю красивым людям.

До Проспект-Хайтс полчаса езды, и за это время я успеваю увидеть, как мужик в конце вагона себя трогает, женщина, сидящая напротив, стрижет ногти (тонкие обрезки падают совсем рядом с моими кроссами), а маленькая собачка писает тонкой струйкой на стену. Хозяин дергает ее за поводок, и она выбегает в закрывающиеся двери. Джейн дремлет на моем плече; голова у нее тяжелая, как бетонная. Я смотрю на электронную карту над дверями вагона, где лампочка мигает все ближе к нашей остановке, и чувствую, как начинаю злиться, но не на Джейн или Грэма и даже не на себя за то, что согласилась участвовать в этой объективно дурацкой затее. Я злюсь на Люси. Это же она мне все уши Нью-Йорком прожужжала.

Там ты можешь быть кем хочешь, сказала она. Можешь везде ходить и вообще не пользоваться машиной. Пить в барах, потому что никто не спрашивает удостоверение, и в полночь есть пиццу за доллар. Носить короткие платья и рубашки с глубоким вырезом, и всем будет плевать: там это нормально. В церковь ходить не надо, ведь никто из твоих знакомых не ходит. Буду брать тебя на открытия выставок и премьерные показы. На выставки и показы? – прервала я ее. А тебя, значит, будут на них приглашать? Естественно, будут, ответила она и не шутила, а говорила совершенно серьезно. Она знала, что особенная. Она как будто заранее предвидела, как сложится ее жизнь, а нам оставалось лишь ждать и наблюдать.

Грэм сидит позади меня и постукивает по моему локтю: выходим на следующей. Трясу Джейн, та просыпается, стонет,