Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

день мы таскали носилки со стружками и мусором, а то лодырничали, уходили в траву на задний двор и не боялись никого: все равно навеки уйдем скоро отсюда.

– Эх, Серега, Серега… – ни к чему говорил я от тоски и тихой радости скорого спасения.

– Да, Андрюх, будет нам жисть, и не сказывай… Вон вить што, как оборотилось дело-то…

Серега Сафронов был умен и рассудителен, как большой мужик. Он был из деревни, а я городской. Во всех людях он видел мастеров и десятников, а я – не знаю кого, только боялся их.

И мы сошлись душа в душу, без него я пропал бы, а может быть, и он без меня. Не узнали, а почуяли мы это, и полюбили друг друга, и слепились, как два щенка на льдине.

Сафронов ушел и не оглянулся. Я постоял, постоял, посмотрел, как темнеет и тихнет все, пропадают поля, и пошел домой.

Дома я зажег лампу и взял любимую книжку. Листнул ее и прочел: «В селе за рекою потух огонек…»

Мать спала. Волчок гавкал на дворе, и жужжали под потолком издыхающие мухи.

Я увидел лето и большую белую ослепляющую реку в синих лучах. На песке, на том боку, засыпает соломенная деревня и брешут собаки, и нигде – никого. Только глядит в темное небо оттуда чей-то поздний огонь из окна. Должно, лампадка. Зудит мошкара над головой, и еще тише.

Тухнет огонь, будто его и не было. И не найдешь глазами, где была деревня. Обрадовалась и загудела мошкара – и сразу пропала. Один остался комарик и звенит, как за две версты, а он на носу. Маленький и живой. Я мал и один, тихо и темно. Но сразу может кто-то показаться, ударить, загреметь и все осветить. И увидишь не то, что видно днем, а другое, и кто-то посмотрит оттуда на тебя, улыбнется и скроется.

А утром будут те же луга, поля, солома, деревня и плетни. И солнце ползет и чешет пашни. И я увижу, что здесь родился, и никуда не пойду.

Волчок ныл у сенец. Ветер шарахался в ставни. Мухи притихли на потолке, мать проснулась и глядела на меня.

Я задремал на столе и увидел счастливый сон, а утром забыл его и не мог рассказать.

На другой день мы с Серегой работать не пошли. А пошли в поле, куда подальше. Там мы залегли в песчаном логу и стали думать каждый про свое.

Солнце туго лезло поверху, выдирало из земли последнюю травку и растекалось по прохладному белому небу.

Сейчас ребята таскают там носилки. Долго еще до вечера, подумал я, и мне стало нехорошо на душе.

– Серег, а Серег? – позвал я.

– Ну – што?

– В селе за рекою потух огонек…

– Игде?

– Вечером на том боку в деревне…

– Ну-к што ж.

Мы лежали на земле, как на теплой ладони. Осыпался песок, и за шею поналезли муравьи. Парило будто весной. Мы поняли, что лежим прямо против неба и что мы живы. Я прижался к земле и почуял, как лечу вместе с ней и люблю.

Песок перестал ссыпаться, и ветер совсем стих. Я махнул рукою – ничего не было надо мною. Серега перемахнул рукою – ничего не было надо мною. Серега переобувался и слушал… Я схватился за траву и испугался. Мне подумалось, что я падаю, и я замер и прижался.

Песок был горяч и крепок, и я отошел.

– Тут ведь земля не такая, как у нас, – сказал я Сереге тихо, чтобы он ничего не узнал. – Тут не земля, а песок.

На дороге пыль закрутилась столбом.

– Пошли, што ль?

– Пойдем.

Мы тронулись к городу. Ветер стегал песком и завывал в стоячих сухих палках от подсолнухов. И откуда он взялся? Ничего не было…

– Сереж, Сережа… Когда ж на Дон скроемся? В селе за рекою потух огонек…

– Обожди. Надобно всех ребят с мастерской взять. Что ж они-то? Всеми тогда уже и тронемся оттуда, пропади она пропадом.

– А пойдут они с нами?

– Да обеспека, а то как же…

Навстречу ехали мужики с базара, знакомые ребята прокатывались сзади, а потом пристали к нам.

– Знаешь што, Сереж? Пойдем к нам домой, я тебе книжку прочту, там складные стихи.

<1920>

Белогорлик*

Сто лет тому назад плясал мой дед с девками в одной хате на краю губернии, в глушине одного хутора дворов на одиннадцать.

А приехал он из губернии и потому надел воротничок, сорочку и золотые пуговки – вышло у него белое горло поверху коричневого.

Попал дед прямо на свадьбу и заплясал с девками, закачал умильно головою на белом горле.

Глядят ребята в окна, а в хату пускают не всех, рогач через ручку проткнут.

Пыхтят девки, юбки раздуваются, белогорлик-дед ногами шевелит, не спеша и чинно, не как все, а по-благородному.

Ребята стояли-стояли и нажали на раму:

– Выходи суда, белогорлик. Пузо прорвем… Разлапался… Барин, кишки жидки… Душу вышибем, все одно тебе помирать.

Дед услыхал, отошел к сторонке и зашептался с девками.

Те укутали его шубенкой, замотали платком белое горло и выпустили через гумна.

Дед метнулся через плетни и пропал.

Было душа пропала через белое горло.

Девки наворачивали, наворачивали ногами, а ребята за окнами, которые нищие и бродяги по одеже, ждали белогорлика вышибить душу и прорвать пузо.

<1920>

Живая хата*

Подошли мы с Никитой к одной хате на косогоре, где были старушки, а две лампы горели с лампадой. Подошли и стукнули:

– Хозяин, пусти постоять, на людей глянуть… Вышел мужик, вроде попа, глянул на нас и прорычал:

– Отшыбай, стервецы, дале… Гости сучьи…

Мы постояли и подумали. Я был велик и полон крови, а Никит втрое и кровь мог из руки спускать ведрами, а есть мог, как жернов.

– Что ж, двиганем? – сказал Никит.

– Двиганем.

Никит нажал под святой угол, качнул хату, потом надулся, что в животе забурчало, заскрежетал подошвами по песку, захрипел, и хата поползла по косогору на картошки.

Люди в хате побежали ногами, и там посыпались иконы, горшки, корчажки и всякое нутреное житейское снаряжение.

Никит нажимал и пихал, а хата слезала и ворочалась.

Внутри метались свахи и старухи, визжала невеста, а мы, похохатывая, жали под святой угол.

<1920>

Жажда Нищего*

Был какой-то очень дальний ясный, прозрачный век. В нем было спокойствие и