Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

такое, как кажется. И этот вечер, и эта Маня – не задумчивые полюбившие существа, а другое, что я еще не знаю. И по истинной сущности все это, наверно, ничтожно, жалко и гадко.

Если бы созналось это всеми, то увидели бы, что не любить надо, а ненавидеть и уходить дальше, начинать перестраивать все сначала.

Отчего все ходят по земле и никто не знает, что она такое?

На другой день я на работу не пошел, а запел скитаться в поле. И там лег в рожь и думал до вечера, где найти настоящих людей, которые все знают. Где лежат настоящие книги?

Сам я ни о чем не мог догадаться, и что узнавал, в том сомневался, и начинал опять сначала. А жить и не знать – так и Волчок не мог. Я должен ясно увидать все до конца и быть уверенным и твердым в жизни.

Раньше никому не нужно было знание, потому что нужен был хлеб и размножение людей. Благо было в полном удовлетворении тела. Теперь благо в истине, только это одно я узнал в тот день и пошел счастливый домой.

На дворе я лег в траву и стал глядеть в землю – пыль, песчинки, дохлая мошка и муравьиные дороги.

<1920>

Волы*

За Криндачевскими рудниками стоит богатая станица, не станица, а хлебный колодезь.

А под старыми казачьими степями, по которым уходил когда-то с сыновьями Тарас Бульба в Запорожскую сечь, лежит уже тысячи веков жир земли – тугой, плотный уголь, каменная сила. Лежит и полеживает.

Вверху в белых мазанках живут потомки запорожцев и уже забывают про турецкого султана. Только развешаны в горницах кривые старые сабли, и на ножнах темнеет древний серебряный узор.

Старики еще помнят старинные заунывные песни похода со свистом про турецкую нечисть и про шляха. И когда с Москвы шли большевики, то они пророчили, что обернулись турки с другой стороны и опять идут на православие.

Старики призывали сесть на коней всей молодежи и, как допрежь, отстоять святую веру, жен и весь свой тихий божий народ.

– Ляжем всеми, сынки, за божий крест на наших степях, – говорили на сходах усастые деды.

Но сорокалетние сынки помалкивали и в томлении глядели за станицу в вечереющие просторы. Они знали, что такое война, а креста не чуяли так, как отцы, им больше хотелось овец и волов, каменный дом, ухватливую хозяйку.

И хоть грех в церковь не ходить, но и жить в бедности и разорении, стегать на коне по степи – не модель.

Отрываться от любимого двора, хозяйства, от родной станицы, бросать жену и все, чем живешь и что любишь, – не лежит к тому душа, что ни говори старики.

С рудников по праздникам приходили кацапы до казачек, не крестились у храма и грозили спьяна лавочникам большевиками. Черные и чужие, они бродили до утра по станице.

Бросай, Ванька, водку пить.

Пойдем на работу.

Будем деньги получать

Каждую субботу.

Пришел Деникин, сгреб хлеб и волов, повесил троих шахтеров и слился на Москву.

Помутилась душа и у старых казаков. Все тише и любимей стали дворы и амбары, и на жен кричать стали реже.

– Где же вона, правда божия? Знать, у тех, кто с крестом, ее нету. И из креста глядит антихристова харя…

Перестали ходить кацапы с рудника, пропали как один.

– Пусть и не вертаются, бисовы дети, от них борщ кислый, голодранцы лапотные, – так брехали старые бабы.

Казаки ухмылялись: бог жабе хвоста не дал, чтоб травы не толочила. А ум бабий, что хвост жабий.

Ветром пронеслись назад генералы, отняли всех волов, оставили только кому пару, кому две и пропали к Черноморью.

Пропылили не спеша последний раз родные волы и пропали навек.

Много ушло с генералами молодежи и стариков. Остались только у кого помутилась душа и кто потерял концы привычной правды или пожалел степь и хозяйство.

Пришли большевики. К деду Антону Карпычу без спроса и без разговору ввалился в хату молодой веселый человек в кожаном картузе и лба не перекрестил.

– Здорово, станичник!

– Здоров будь.

– Далеко белые?

– А хто же за ними гнался?

– Покурить можно?

– Твоя ж воля.

– Так. А ты не обижайся, старина, покурю и уйду. Трогать не будем, не до вас пришли, живите себе.

Посидел, посидел веселый кожаный картуз, засмеялся и пошел.

– Прощай.

– С Богом, сынок!

И повеселел старик: люди ж и они. Под вечером, как начали сниматься большевики, вынес сала ломоть и дал какой-то красной звезде.

– Спасибо, отец! Свидимся еще.

– А как же? Да вот волов свели, плешь их башке, пшеницу тоже посвезли…

– Ничего, ничего, сработаем еще, наживем. Теперь дело видней. Всем плохо, перетерпим.

Старик зашел в кучу солдат, осматривался и слушал.

– Так не ждать их?

– Как хошь, хоть жди, да не дождешься.

– А вы не турецкой будете породы? Крест-то носите?

– Крест сжечь надо, на нем Христа распяли. А породы мы все одной. Это они крест всем несут, а мы крест со своей спины снять хочем, чтоб жилось легче.

– Так-так…

Старик понял все слова и пошел домой обдумывать.

Ушли и большевики. У соседа Родионыча остались нетронутыми две пары волов. Он приходил каждый вечер к Антону Карпычу и радовался и клял.

– А? Ведь хозяин еще я, Карпыч, а? Как скажешь? Може, не воротится фронт николы… И степь и волы – наши, и хаты целы, и хлебом до лета натянем… И крестов с церквей не посшибали, брехня одна была…

Карпыч думал и думал, где истинный бес, где печать и клеймо его?

Не там ли, где волы его. Не крест ли печать бесова… Не можно никак молиться тому, на чем замучили Христа, как же этого никто не узнал?

Он вспомнил веселого хлопца в кожаном картузе. Не бес же он, и клеймо на нем небесное – звезда.

Карпыч уснул и увидел во сне, будто тихо бредут по степи его волы домой с Черноморья.

<1920>

В мастерских*

1. Электропоезд

– Стратоныч, давай пожуем!

– Давай.

И мы жевали картошку с требухой.

– Нады стою я в очереди, – гундосил Стратоныч. – Аж до двенадцати стоял, ждали все требушного начальника. Ах, грачи!

– Ну, пойдем, попробуем мотор. И мы пошли.

– Давай! – закричал Стратоныч. – Легче, легче, ремень замотаешь! Нельзя так. Стоп!

Я выключил.

– Легче давай, помаленьку! Мотор пошел, и ремни заплясали.

– Вот!