Город - Валерьян Петрович Подмогильный

Вдруг она спросила:

— Вы, говорят, пишете?

— Да… писал, — грустно ответил молодой человек.

— А теперь?

— Теперь не пишу.

- Почему?

— Не о чем.

Она усмехнулась.

— Разве в вашей жизни не было приключений?

Он вздрогнул. Не чересчур много ли она позволяет себе над ним насмехаться? И гордо ответил:

— Были, но очень мелкие.

Потом медленно посмотрел на часы и поднялся.

— Извините, Надежда…

— Семёновна, — подсказала она.

— …Семёновна. Я должен итти. Передайте от меня привет товарищу Борису.

— Заходите, — сказала Надежда Семёновна. — Мы всегда будем рады вас видеть.

На ступеньках он дал волю своему гневу. Какое нахальство! И кто? Кто, спрашивается? Не та ли, которую он прогнал от себя, как проститутку? Думает, вышла замуж и стала святой! А муж её вор. Разве на кооперативное жалованье можно купить такой буфет! Посидит он ещё в Допре за такие дела! А сама она — брюхатая мещанка! Он сладостно прошептал несколько раз это название и немного успокоился.

Ему захотелось спуститься на Подол, сесть в автобус и встать на Крещатике, но не сделал он и нескольких шагов, как кто-то позвал его:

— Товарищ! Товарищ!

Это был извозчик. Расплачиваясь, он снова затосковал. I

И, спускаясь по тёмной крутой улице думал о метле жизни, которая заметает следы прошлого. Великой, священной метле, всегда новой и безупречной. А всё-таки он не был спокоен. Его тянуло туда, где он оставил частички самого себя, и эти рассыпанные частички не давали ему покоя, словно он хотел собрать их и вернуть себе, чувствуя обеднение своего существа. Дойдя до площади Революции, освещённой фонарями и подвижным блеском трамвая, он медленно свернул налево на узкие улицы Подола. Вот Нижний Вал. Вот дом Гнедых, его первое пристанище. Он остановился на противоположной стороне улицы и смотрел на знакомый ему двор, на сарай, на крыльцо, где сидел вечерами. Странно, — окна были ярко освещены, и прекрасные звуки проходили сквозь его стены на сонную тишину улицы. Там танцовали под звонкие переливы мандолины. Старый ветхий домик раскрыл свои глаза и вышел из Гробовой тишины. Домик ожил, и в этом позднем воскресении тоже, может быть, Обозначился его ход по земле, ход человека, который приближается к смерти.

Внезапно глубокое спокойствие охватило его. Смешно вспоминать, ибо всё позади засыпается геологическими наслоениями, превращается в прах, под гнетущим действием времени. Безумец тог, кто желает оживить воспоминание новым существованием, ибо прошлое разлагается, как труп.

На площади Интернационала он замер от неожиданности: навстречу ему плыли светящиеся незабываемые глаза, улыбаясь ему с неподвижной маски женского лица. Он узнал их сразу. Он кинулся к ним, как на спасательный огонь маяка.

Рита, Риточка! — шептал он, пожимая ей руки.

Он чувствовал теперь ту ранку, которую она оставила когда-то на его ладони, в своём сердце и готов был обнять эту женщину тут, среди улицы, страстно и бессознательно.

Она усмехнулась.

— Какая неожиданная встреча!

— Только неожиданная? — взволнованно спросил Степан.

— И желанная.

Он восторженно смотрел на неё.

— Куда вы идёте? — спросил наконец.

— На Малую Подвальную.

Он взял её под руку.

— Идёмте.

Но в темноте переулка остановился и страстно обнял её за талию.

Она освободилась и недовольно шепнула:

— Вы, кажется, сошли с ума.

— Да, я безумец! — радостно ответил он, снова взяв её под руку, — Склонитесь ко мне. Ну, ближе! Ну, не будьте скупой! Я блуждал сегодня целый вечер. Я и портфель свой где-то потерял. Но зато нашёл вас. Вы не можете меня понять. После того как вы уехали тогда, я ничего не мог делать. Я жил воспоминаниями о вас, надеждою вас увидеть.

— Правда? Я тоже вас не забыла.

— Тем лучше! Но я ещё не уверен в том, что эта вы. Понимаете? Вы в другом костюме, мне кажется, что это не вы.

— Нужны доказательства?

— Вы отгадали мою мысль! — вскрикнул он.

Она на миг, на один миг коснулась его прежним поцелуем.

— Это я?

— Да, вы, — ответил он. Потом спросил: — Вы надолго в Киев?

— До осени.

Он благодарно пожал ей руку. Он немного побаивался, что она скажет навсегда.

— Я безумно люблю вас, — шепнул он. — Вы особенная, вы чудесная!

Вся скорбь его полилась вдруг любовным шопотом, трогательными словами, нежными названиями, смелыми надуманными сравнениями, в которых вся глубина его чувств.

Внезапно она остановилась.

— Довольно, шалунишка! Я уже дома.

Он бурно вскрикнул:

— Не гоните меня! Позвольте зайти к вам.

Она погрозила пальцем.

— Нельзя, я живу у родителей.

— Ах, как это ужасно! — плаксиво промолвил Степан. — Что же делать?

— Завтра мы танцуем в опере. Ждите меня.

— Только завтра?

— Только завтра. Но я хочу цветов.

— Вы их получите.

Во мраке подъезда, еле освещённого лампами, он целовал её пылко, требовательно и безудержно, ища в глубине её уст разгадки жизни. Потом быстро пошёл домой, расцветая радостью.

Никогда ещё он так сильно не ощущал себя. Земля плыла под ним бархатным ковром, и крыши домов приветствовали его, как фуражки великанов, а в голове, прекрасной свободной голове, рядами, лавами, роями, в счастливом восторге носились всеобъемлющие мысли.

Не ожидая лифта, он решительно взбежал на шестой этаж и, войдя в комнату, распахнул окно в тёмную бездну города.

Город покорно лежал внизу волнистыми глыбами утёсов, размеченный огненными точками улиц, и простирал ему из темени горбов острые каменные пальцы. Он замер от сладостного созерцания величия этой новой стихии и внезапно широким движением послал вниз поцелуй.

Но потом, при свете лампы, стал писать свою повесть о людях.

Киев. 1927.