Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

все-таки следы его не укрылись от правосудия, и присяжным предстоит решить по совести, может ли избегнуть кары вор столь решительный, смелый, вор, из-за которого лишил себя жизни другой человек, лакей Фома, очевидно подговоренный подсудимым.

Молодой прокурор говорил около двух часов, и когда он кончил, то все взглянули на Трамбецкого.

Этот решительный «вор» по-прежнему не поднимал глаз. «Он виновен!» — подумали все.

— Он невинен! — прошептала Евдокия, почувствовавшая сразу какую-то симпатию к Трамбецкому.

— Слово за защитником!

Защитник Трамбецкого стремительно поднялся с места, и его лицо тотчас же искривилось ядовитой усмешкой, и в умных его глазах заблистал злой огонек.

Он начал с того, что отдал должную дань таланту почтенного представителя обвинения и умению его строить на песке стройное, по-видимому, здание обвинения, но обещал сейчас же показать, что это здание разлетится тотчас же от самого легкого прикосновения. Затем он сказал в крайне деликатной форме, что господин прокурор столь же глубокий психолог (на этом месте господин защитник сделал паузу и иронически прищурился), сколь он, защитник, знаток санскритского языка («А я о нем не имею никакого понятия», — улыбнулся защитник), сказал затем еще несколько приятных слов господину прокурору, стараясь выставить его смешным, был по просьбе ужаленного молодого человека два раза остановлен председателем и уже после всего этого приступил к разрушению здания обвинения.

Казалось, что господин защитник именно был создан для полемической защиты. Он не столько защищал, сколько полемизировал. Он поражал слушателей блеском остроумия, силой сарказма и выставил обвинение в самом смешном виде, нарисовав злую пародию на речь прокурора и объяснив, что если идти по следам психологии господина прокурора, то следовало бы заодно обвинять подсудимого и в покушении на убийство своей жены. Речь защитника была умна, остроумна и подвергала беспощадной критике все положения прокурора. Увлекаясь полемикой, он, казалось, забывал, что ему надо защищать подсудимого, и заботился только о том, как бы доехать господина прокурора. И он доехал его совершенно. Мастерская его речь произвела впечатление. Шаг за шагом и он, в свою очередь, проследил за подсудимым в день покражи и пришел к заключению, что воровство совершено кем-нибудь другим, и подсудимому подложены деньги в карман, но кем — на этот вопрос надо ждать ответа от следственной части.

Защитник не действовал на нервы слушателей ч присяжных. Он не впадал в мелодраму и очень коротко охарактеризовал Трамбецкого как честного и порядочного человека. Зато он не пощадил Валентину.

После речи изящного молодого прокурора речь защитника была очень приятным разнообразием для публики. О Трамбецком все как будто забыли и только вспомнили, когда председатель обратился к нему с вопросом, не желает ли он что-нибудь сказать?

Трамбецкий поднялся и сказал:

— Мне нечего говорить. Защитник все сказал.

— Быть может, вам будет угодно представить какие-нибудь доказательства вашей невиновности?

— Я невинен! Вот все, что я могу сказать, а затем дело присяжных решить по совести.

Когда присяжные удалились для совещания, только и было разговора, что о речах, да о том, обвинят или оправдают. Большинство все-таки полагало, что обвинят. Дамы сравнивали двух судебных светил с Фаустом и Мефистофелем. Прокурор был Фаустом, а защитник — Мефистофелем.

Когда опять Трамбецкий вошел в залу суда, то он совсем упал духом. Ему казалось, что он услышит роковое: «Да, виновен».

Торжественно, один за одним прошли присяжные заседатели из совещательной комнаты, и старшина вручил председателю ответы на вопросы.

В зале воцарилась могильная тишина. Публика, до этого равнодушная к подсудимому, будто прониклась торжественностью минуты. Все точно поняли, что должен переживать в эту минуту подсудимый, и взглядывали на изможденного, исхудалого неудачника, дожидавшегося решения.

Евдокия совсем побледнела и с трепетом ждала чтения. Петр Николаевич Никольский сидел угрюмый, а Прасковья Ивановна утирала слезы, заранее оплакивая бедного человека. Даже Евгений Николаевич насупился и ждал приговора с некоторым нетерпением. Он знал, что Трамбецкий невинен.

Но вот старшина заседателей стал читать первый вопрос… Трамбецкий пристально смотрел ему в лицо. По выражению лица он хотел узнать решение. Секунды казались ему вечностью.

— Нет, невиновен! — послышался отчетливый голос старшины.

Крик радости раздался наверху. Это вскрикнула Прасковья Ивановна. С Евдокией сделался обморок. Один Трамбецкий только не выразил особенной радости. Он крепко пожал руку защитника, но говорить не мог.

Через полчаса Трамбецкий уже был у Никольского и, обнимая Колю, зарыдал. Прасковья Ивановна давно утирала слезы, да и сам Никольский поторопился выйти в другую комнату.

— Теперь, Коля, ничто нас не разлучит…

— Мы уедем отсюда, папа, да?

— Уедем, уедем, родной мой, и как можно скорей. Петр Николаевич — наш друг — обещал мне… Мы будем жить в деревне… Там так хорошо…

Трамбецкий вдруг улыбнулся какой-то скорбной улыбкой и схватился за грудь…

— Папа, папочка… что с тобой?.. папа! — крикнул мальчик.

— Ничего… не бойся… Это пройдет… Мы уедем… там…

Он больше продолжать не мог. Кашель душил бедного человека.

Никольский уложил его на диван; начался пароксизм лихорадки.

— Александр Александрович, что с вами? Вам нехорошо?

— Неужели ж… мне уже пора умирать?.. Теперь, когда впереди жизнь с Колей… Нет… это было бы ужасно!.. — отчаянно проговорил старый неудачник, беспомощно прижимая руки к груди.

Никольский его утешал, а сам, глядя на Трамбецкого, думал, что не жилец он на свете.

К ночи Трамбецкому сделалось хуже. Приехал доктор и так угрюмо покачал головой, что Никольский тихо спросил:

— Разве он так плох?

— Совсем плох… Дни его сочтены! — проговорил доктор.

Коля ничего этого не знал и осторожно заглядывал в комнату, где лежал отец.

— Папа… Тебе лучше?..

— Лучше, лучше, милый мой!.. — шептал отец, и горячие слезы лились из его глаз…

— Ты, Коля, не беспокой папу. Ему заснуть надо! Да и тебе пора спать! — проговорил Никольский.

— Я уйду! — покорно проговорил мальчик, целуя свесившуюся исхудалую руку своего любимого, дорогого отца.

VII

МОЛОДЫЕ

Писарек, оказалось, подал Савве Лукичу недурной совет. Прошло две недели со времени их свидания, — и уже Савва Лукич снова поднял голову и злобно радовался, что он утрет нос Хрисашке. Он имел свидание с немцем Готлибом, с Каролиной Карловной, с камердинером его превосходительства, и через две недели состоялось решение о новом рассмотрении вопроса о концессии, ввиду кое-каких дополнительных сведений, собранных по этому делу.

Сам Егор Фомич приехал к Леонтьеву с повинною и объявил ему это приятное известие.

— Я так рад, так рад, что дело это теперь, кажется, будет за вами.

— Спасибо, любезный человек. Будь спокоен, каяться не будешь, только поскорей бы подписали это дело.

Опять повысились фонды