Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

Присев к уголку стола, Терентий не спеша, как когда-то на уроке чистописания, начал выводить заглавие: «Автобиография с описанием собственной жизни».

Начканц, взглянув через плечо на труды Терентия, сказал:

— Не старайся, голубчик! Учиться ещё надо, а в канцелярию с таким почерком ты никак не подойдёшь…

Терентия направили в распоряжение штаба терполка.

Там была невероятная сутолока. На третий день в штабе терполка дали ему направление — в «Рабсилу».

В «Рабсиле» служащие были отгорожены от посетителей дощатым барьером. На барьере натянута проволочная сетка. У окошечек без конца толпились безработные. Они получали наряды на временную работу.

Терентий приходил сюда несколько дней подряд и, не вытерпев, потребовал от своего бывшего начальства литер на проезд по железной дороге до Морженги, самой ближней станции от его родной, но отнюдь не привлекательной Попихи.

IV

Кончилась война с интервентами и белыми генералами.

Советская Россия стала выпрямлять могучие плечи, приниматься за мирный труд.

Люди освобождались от армейской службы. Рабочие и землевладельцы возвращались на заводы и поля, от которых успели отвыкнуть, но и стосковались по ним, хотели работы нужной и полезной.

В годы мировой и гражданской, беспрерывной, почти семилетней войны много убыло мужиков в деревнях. Женщины — преобладающее население деревни — заменяли мужчин на всякой работе: на пашне, на рубке леса, отбывали общественную трудповинность, работали на перевозке грузов и даже рыли окопы.

В тихой, серенькой Попихе все обитатели ждали конца войны, наступления лучших времён. Чеботарёв Михайла, пока тянулась война, бродил из избы в избу и убеждал домохозяек и стариков:

— Не ждите добра от этой власти, нескоро всё изменится к лучшему: царь-батюшка и его наследник сделали в тюрьме подкоп и убежали из Сибири в Америку. Белые нас заберут, снова царь воссядет…

В разное время у Михайлы со двора увели трёх коров на базу упродкома, четырёхлетнего жеребца для конной армии реквизировали.

От сына Еньки долго не было ни слуху, ни духу. Может, в плену, может — убит, или без вести пропал. Старуха-тётка Клавдия часто гадала о Енькиной судьбе, да так, не дождавшись его, и умерла.

К концу гражданской войны Енька вернулся в отчий дом. Усталый, осунувшийся, обросший рыжей бородой, совсем не похожий на себя, хмурый и злой.

Михайла долго в недоумении глядел на сына:

— Подменили тебя там, сынок, что ли?.. Какой ты стал дряхлый да гнусавый.

— Эх, тятя, тятя, — тяжело вздохнул Енька, — да, кажется, подменили…

— Похудел-то ты как. Ну, ладно, дома как-нибудь поправишься. Сравняешь нос со щеками. Завтра же для тебя тёлку заколю, отъедайся…

— Там видно будет, — усомнился Енька, — поправлюсь, а либо и нет, хвороба какая-то сердце сосёт. Поди-ко и харчем меня не поправить.

В избу вошла Енькина жёнка Фрося. Сразу и не узнала своего мужа. Сидит кто-то смуглый, чахлый на лавке и голову повесил. Взглянула Фрося мимоходом и поздоровалась с Енькой, как с чужим:

— Здравствуйте, добрый человек…

— Да ты что, невестка, с ума сошла? — удивился Михайла, — ты что, своего супруга не узнала?

— Батюшки-светы! — всплеснула Фрося руками и бросилась к мужу на шею. — Енюшка, ты ли это? Кожа да кости. Слава богу, хоть такой вернулся…

Отмахнулся Енька от ласковых объятий супруги, задумчиво облокотился на свои колени и спросил:

— Хорошо ли вы тут без меня жили?

В пятистенной избе всё было как-то не так, по-иному: за верстаком сидел один лишь сильно постаревший Михайла.

— Да как сказать, худенько жили, — горестно отозвался он на вопрос сына, — общипала эта власть малость. Тётка Клаша отдала богу душу и тебе велела долго жить. Терёшка вот из комбеда ушёл добровольцем, и будто бы его за Няндому на север воевать увезли. Подмастерьев ныне не поряжаю. Упаси бог теперь чужих людей держать. Грех один и разорение. Сестры твои редко у нас бывают и, по всему видно, живут тоже нехорошо. Тесть твой притаился со своим богачеством и ждёт каких-то перемен к лучшему. А ты как? Что-то от тебя долго-долго весточки не было?..

— Не имел шансов писать из плену, а теперь, как видите, насовсем домой явился, — лениво отозвался Енька и начал нудно рассказывать. — Воевать мне в гражданскую не пришлось. Сразу штык в землю и в плен подался; с чего, думаю, православную кровь проливать?! Генерал Шкуро тогда на юге объявился. Взяли меня в плен его солдаты. Многих наших шомполами секли, шашками рубили. Я же остался, слава богу, невредим. Сдали меня на станции Чертково одному отставному казачьему офицеру на поруки. Жил я у него в прислужниках вроде денщика. Ждал этот отставной офицер, когда Деникин в Москву въедет, да не дождался. Не въехал Деникин — ворота оказались узки. Погнали тогда красные белых всё дальше и дальше. Отставной офицер стал утекать, а я за ним. Затесались мы далеко-далеко на врангелевский тыл к самому Чёрному морю. Думали, там отсидимся. Да где тут. Сильно красные опять напёрли. Мой хозяин проскочил на пароход — да за границу, а я вот так и остался. Не за границу же мне бежать стало, туда и без меня немало нашлось охотников. На пароходе такая была давка — ужас! Все богачи украинские, крымские и разных городов от большевиков бежали. Вышли в море корабли с буржуями и генералами, на прощанье постреляли по городу со злости, а потом и след их дымом заволокло…

Долго и невесело рассказывал Енька о себе, а слушать было нечего.

Заглядывали к Еньке соседи послушать про его мытарства на фронте и в плену, да так и перестали ходить, ничего интересного не допытавшись.

После весенней распутицы обсохли просёлочные дороги. Михайла ездил на дальнюю пустошь за пучкаса, разыскал там спрятанный в сеновале, уцелевший от реквизиции, тарантас на железном ходу и привёз его благополучно к дому — себе и сыну в утешение.

— Кончилась война, наше остальное добро большевикам теперь не понадобится, — успокаивал себя Михайла.

Однажды летом Енька приехал в село по своим делам и оставил лошадь на привязи около бывшего никуличевского сада, где ещё до той поры стоял вылитый из бронзы памятник царю Александру II.

В тот день вернулся в волостной комиссариат демобилизованный Терентий Чеботарёв. В военкомате записали его фамилию в толстую книгу и спросили домашний адрес, на что Терентий ответил:

— Нет у меня пока адреса и пока не знаю, куда мне податься.

Потом он долго бродил по селу, не встретит ли кого из знакомых. В саду за отрадой, около царского памятника на лужайке лежали и сидели измождённые женщины