Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

А Куршевельские «авиапробки» конца 1990-х – начала 2000-х из русских джетов, наверное, войдут в историю человечества. Потому что это, наверное, первые пробки из самолетов, и они похожи на фрагменты фантастического романа «Гости из будущего».

Очень скоро из курорта «после лыж» Курш превратился в курорт «без лыж» («non-ski»). Это шутка. Именно так его хором называют французские путеводители. Кстати, у французов, как известно, пунктик на экономии. Плюс – ностальгия по хиппейским 70-м. Когда все было легко и даром. Собственно, эти путеводители и пишут бывшие хиппи, осваивавшие когда-то Пхукет, Паттайу и т. д. Поэтому большинство французских путеводителей пренебрежительно пишут о дорогих местах. Куршевель описывается там с почти ленинским антибуржуазным сарказмом. «Куршевелизация» (это такой термин) – это значит скатывание в пучину трат и презренного гламура. Для сравнения: термин «паттаизация» – значит приход массового туриста.

В общем, окончательная деградация старого доброго Курша наступила с приходом русских, примерно с 97-го года прошлого века. Но это так думают «у них там». Русское десятилетие Куршевеля, между тем, привело к расцвету ранее вполне рядового курорта. Наши подарили этой, пардон, французской Пындровке, этому далекому альпийскому Муходавину, а если совсем по-нашему, то деревне Кушевелево, две пятилетки интенсивнейшего развития.

Бутики, ранее стоявшие для проформы или вообще не стоявшие никак, теперь стали торговать с интенсивностью шанхайского рынка.

Рестораны и клубы, полностью переориентированные на наших, типа Table du jardin Alpin или Les Caves de Courchevel, по секретным данным, увосьмерили свой доход.

Французы, конечно, знают, что существует такое устройство – баня. Но что такое «душевно попариться в баньке» – они не знали. До 1997-го. А ведь «душевно попариться в баньке» – это целый комплекс дорогостоящих услуг.

То, что можно выпить столько же vip-коньяка, сколько и vip-вина, французы тоже раньше не знали.

И вообще жизнь оказалась богаче, чем предполагали наши французские коллеги.

Наша вина в этой истории, конечно же, есть. И даже не вина, а наша слабость.

Русские влюбчивы. В широком смысле. В том числе – в места. Это хорошо известный факт. В России нет и никогда не было отдаленных колоний. Это два. Русские любят кучковаться. Это три.

Отсюда эффект, который некоторые умные культурологи называют эффектом (извините за термин) «периферийной карнавальной конденсации». Или «карнавального конденсированного эскейпа». То есть, если по-человечески, то: у нас есть непреодолимая тяга массово убежать для праздника куда-нибудь далеко. Всем разными путями убежать куда-нибудь на «Эгейщину», «Каталонщину», на «Сардинку» или в «Куршевелевку», там всем снова встретиться и там же дружно отпраздновать что-нибудь, например, Новый год. Это – нормально. Но на это накладывается чисто русский эффект влюбляемости в определенное место, эффект привязанности и постоянства. Есть и (извините, но это правда) эффект стадности. И получается, что мы теряем очень ценную вещь, именуемую «спектром престижа». Мы его сужаем. «Русские облюбовали Куршевель» – это звучит как «русские задушили Куршевель в своих объятьях». Хотя в мире есть десятки таких же куршей.

И, наконец, побочный эффект: мы напрочь избаловали Курш, как избаловывают того, кого очень любят и все ему прощают.

Сами французы часто говорят: «француз не создан для сервиса». В этой фразе есть гордость. При этом французы считают свой сервис лучшим в мире. Загадочная такая французская душа. Если честно, то французский сервис далеко не лучший в мире. Это знает любой, кто имел возможность сравнивать.

«Звоночков» из Куршевеля было много. Несколько тысяч евро стоит заказанный на вечер стол. Несколько же тысяч – элитарные вина. Официант подает вино примерно с тем же выражением лица, с каким тетя Глаша разливала портвейн в советской пельменной.

Хорошо известна нашумевшая история. Группа российских бизнесменов заказала столик. На восемнадцать человек. За более чем солидные деньги. Трое наших немного опоздали. За это время французы успели взять не менее солидную неустойку за неявившихся, а повар – уйти домой вместе с неустойкой. Опоздавшие явились – но французы сделали каменные лица и встали в гордую позу. Скандал был, но наши его великодушно смягчили.

Иначе говоря: сервис в Куршевеле уже давно не соответствовал тем деньгам, которые за него платили наши. Мало того: французы, упорно распространяющие слухи о своей честности и неподкупности, поначалу элементарно обсчитывали приезжих из России.

Говорят, одним из первых уличил французов господин Потанин. Он элементарно, из спортивного интереса, посчитал то, что написано в счете, и соотнес это с тем, что было реально заказано. Приписки были вопиющи. Скандал, опять же, был, но его великодушно замяли. С тех пор среди наших в Курше распространилась игра. Называется: «отбей свое по счету». Но это – игра. А так – всё прощают.

Как сказал Кутузов в «Войне и мире» после победы над Наполеоном: «Мы врага победили, теперь его можно и пожалеть». Все повторяется. Когда Александр Первый после победы въехал в Париж, его встретили восторженные крики парижанок: «Да здравствует русский Император!» И Александр, склонный к сентиментализму, прослезился и, смахнув слезу белым платочком…, простил Франции все репарации и контрибуции! А они были колоссальны. Так они нам ничего и не выплатили. А могли бы расплачиваться до сих пор. Нет: мы добрые!..

Альпы – это, конечно, прекрасно. Целыми днями я бродил по специальным пешеходным дорожкам, дышал воздухом, напоминающим замороженный пломбир. Слушал, как ручей под тонким, как рваная фольга, льдом бесконечно прополаскивает сладкой водой свое серебряное горло.

Смотрел на снежно-скалистые скальпы гор. Подружился с двумя пони в деревне. Я кормил их яблоками из ресторана. Пони были похожи на гнедых свинок в театральных черных париках. У них были мокрые плюшевые губы и ноздри, которые пыхтели теплым голубоватым паром. В деревне мне сказали, что лошадок зовут Жан и Жанна. Брат и сестра. На третий день, когда я подошел к загону с пони, я увидел, что их кормит яблоками какой-то мужчина. Точнее – мужик. На мужике был явно старый советский физкультурный костюм. Синий с белыми лампасами. Поверх костюма – телогрейка. Не первой свежести. На ногах – «прощай, молодость». Он кормил Жанну и ласково приговаривал:

– Ешь, шельма, ешь, шельмуговина слюнявая, питайся, хрюшка непарнокопытная, мурластая ты такая животная…

Мужик посмотрел на меня и, понимающе улыбнувшись, сказал:

– Вижу – наш человек. Что, тоже кормить пришел, господин товарищ?

– Пришел.

– Хорошее дело. Я животных уважаю. Они везде одинакии. Что где-нибудь в Киришах, что в этой… Куршевелевке.

– Это верно.

– Только здесь, я вижу, животным посытней живется, чем у нас-то. Вон какие они брюхастые. Ешь, ешь…

Я скормил яблоки Жану. Мужик – Жанне.

– Тебя как зовут-то? – спросил он.

– Владимиром.

– Значит, тезки… Отдыхать?

– Нет, командировка.

– А… ну,