У чужих людей - Лора Сегал

Когда Грюнеры удалились, мама попыталась увести бабушку из кухни, но бабушка в ответ сказала только:

— Фрау Грюнер пригласила тебя с Лорой на воскресный чай, а меня, как я заметила, не пригласили.

— Mutti, она пригласила нас двоих, просто потому, что в ту минуту тебя не было в гостиной. Я уверена, она тебе обрадуется.

Но простить дочь бабушка была не в силах.

— Однажды, когда мне только-только исполнилось шестнадцать, Иболия и Сари, — им тогда, значит, было девятнадцать и восемнадцать, — собрались на загородный бал, туда съезжалось много молодежи. В том числе, помнится, и Миклош Готтлиб… «А почему бы вам не взять с собой Розу?» — сказала сестрам мама, но я, разумеется, наотрез отказалась ехать.

И стало ясно, что даже после стольких лет бабушка не простила сестер.

Верхний этаж дома был разделен на три части: в одной спали бабушка с дедушкой, в другой — Пауль, а в третьей — мы с мамой. Разделяли эти «спальни» лишь низкие вращающиеся дверки наподобие калиток — такие, судя по американским вестернам, были в барах дикого Запада. Проснувшись наутро, я взглянула на часы: восемь! Семья в полном составе уже собралась внизу, комната была залита солнцем, как в полдень. Из дома напротив неслись оглушительные звуки все той же меренги: радиоприемник работал на полную мощность. Я высунулась из окна. На улице бурлил базар. Разносчики в соломенных шляпах, перекрикивая друг друга, нахваливали свои овощи, девушки в сущих отрепьях расхаживали взад-вперед с корзинами товара на голове — в полном соответствии с местными традициями. На углу остановился ослик, груженный мешками ананасов. На его спине боком, без седла сидела женщина; попыхивая сигарой, она кормила грудью младенца, не забывая при этом бить ослика кактусом по ушам и пинать пятками в живот, а чтобы не потерять тапочки-шлепки, загибала пальцы ног вверх. Прямо под моим окном остановился человек в одеянии из перьев. Приглядевшись, я поняла, что он держит на плече шест, на котором болтается несколько десятков кур со связанными лапами; такие же связки висели у него на поясе и обрамляли шею наподобие воротника. Я решила, что птица битая, но тут на galería вышла бабушка и стала тыкать пальцем в тушки под перьями. Куры всполошенно захлопали крыльями и закудахтали так, будто она их щекотала.

— Cuánto?[76] — грозно спросила бабушка, будто только и ждала, что ее обсчитают. — Cómo?[77] Сорок сентаво?! Раз я не говорю по-испански, ты решил меня надуть! — громко сказала она по-немецки. — Думаешь, я не знаю, что с сеньоры Молинас ты берешь двадцать пять сентаво! Вот тебе двадцать пять сентаво. Ах, нет? Adiós[78]. — И она повернулась к нему спиной.

— Señora! Qué venga[79]! Тридцать сентаво! — завопил продавец. Бабушка развернулась, отсчитала нужную сумму и по монетке опустила в огромную смуглую пропыленную лапу. Продавец закинул голову, так что мне стала видна широкая брешь на месте передних зубов, и громко, горестно запричитал по-испански — наверно, справедливо обвиняя бабушку в грабеже средь бела дня, подумала я.

Когда я сошла вниз, бабушка уже собачилась с нашей служанкой, которую звали Пастора, — низкорослой чернокожей теткой устрашающего вида; ее лицо и фигуру, казалось, слепили второпях. Ее нижнюю юбку покрывал кусок черной неподрубленной марли, неряшливо, большими стежками сшитый сзади. Я-то понимала, что Пастора принарядилась, но бабушка поспешно сняла с себя длиннющий, до щиколоток, ситцевый фартук и протянула ей:

— Прикройся хоть. Скажи ей, Пауль.

От изумления большие глаза бабушки вылезли на лоб, нос походил на клюв сердитой птицы. Волосы под сеткой на резинке приплюснуты, почти как под шейтлом, то есть париком, какие, в отличие от непутевых представительниц прекрасного пола, носят ортодоксальные иудейки.

— Бесстыдница! — возмущалась бабушка. — В таком виде выйти на galería, да еще на глазах у торговца курами! Ступай наверх. Марш! Застели кровати. Она вдобавок босая! С души воротит. Посмотрите только на ее ноги. Дети, завтракать! Лора! Йосци! Пауль! — громко позвала бабушка всех, кроме мамы.

Пока мы рассаживались за столом, Пауль сказал:

— Очень просил бы тебя, Франци, не вскакивать в шесть утра и не мчаться вниз. Дай мне возможность хотя бы полчаса побыть одному и без свидетелей сделать зарядку.

— Если Франци не нравится рано вставать, в лавку буду спускаться я, — не глядя на дочь, вызвалась бабушка. — Не хочу, чтобы ты, Пауль, оставался в лавке один.

— Я, мамочка, встаю, потому что мне нравится вставать в это время, — сказала мама, гладя бабушкину руку. — А тебе незачем ходить в лавку в такую рань.

— Магазин я открываю только в половине седьмого, — сказал Пауль. — Потому что я сейчас не в лучшей форме. К обеду вообще никуда не гожусь. Но я заметил, что после получасовой утренней разминки в чем мать родила я весь день чувствую себя намного лучше.

— А тебе, Vater[80], зачем вставать спозаранку? — спросила мама дедушку. — Доктор считает, что тебе надо больше отдыхать.

— Да я всю жизнь, как проснусь, так прямиком иду в лавку, — возразил дед. — Нужно же до открытия смахнуть пыль с полок и вообще навести порядок. А ты, Mutter[81], могла бы еще часок поспать. Мы с Паулем вполне способны состряпать себе завтрак.

— Как это характерно для еврейских семей, — сказал мне Пауль. — Ты замечала, что родственники прямо-таки не могут спокойно видеть домочадца за работой.

(Наутро, ровно в шесть часов, услышав, что Пауль спускается в лавку, мама вскочила и побежала ему помогать. Тогда Пауль решил вставать на полчаса раньше, но провести маму ему не удалось, она ловила каждый звук.)

После завтрака я понесла в кухню грязную посуду, но обнаружила, что возле раковины уже стоит бабушка и, переминаясь с ноги на ногу, как теннисист перед подачей противника, ощипывает курицу.

— Бабуля, сейчас всего только полдевятого, а ты уже готовишь обед?!

— Суп — дело долгое, — объяснила бабушка. — Я и так припозднилась. Тридцать сентаво за этакую тощатину! Из нее приличного супа, как из наших фишабендских кур, нипочем не сварить. А морковь!.. Ты только взгляни на эти дохлые хвостики.

— Хочешь, я их почищу?

— Нравится — чисти. Нож не тот взяла, вот каким надо. Не срезай, а соскребай кожицу, так будет красиво.

— Да какая разница? Главное, чтобы было чисто.

— Большая разница, как ты работаешь — красиво или нет.

— Бабуля, а почему ты не берешь местные овощи,