Ложь от первого лица - Гайл Харэвен

первом ряду. Ведущий встал, чтобы представить следующую докладчицу, которая попросила посмотреть вместе с ней отрывок из популярной телепрограммы Опры Уинфри: интервью с Эли Визелем. Но, может быть, профессор хочет сначала что-то сказать? Докладчица быстро поднялась на ноги, пухлая, энергичная молодая женщина: совсем не такая, как та дама-профессор, которую мое воображение послало пообедать со моими свекрами в кошерном ресторане на улице Керен а-Йесод.

Я взяла желтый блокнот, в котором Одед не написал ни слова, и написала: «Я иду к Браданашвили. Если любишь меня, пожалуйста, скажи ему, что я хочу поговорить, и приведи его туда».

Я отчаянно нуждалась в кислороде, но уже встав с места, я задержалась еще на мгновение и вычеркнула «если любишь меня» двумя чертами, и только потом отдал блокнот обратно Одеду. Воздух был густой от присутствия Первого лица, мои легкие побуждали меня уйти, я торопилась, и мое редактирование было небрежным. Он легко мог прочитать то, что было вычеркнуто.

Глава 8

Галерея Браданашвили открылась несколько месяцев назад на склоне напротив горы Сион прямо над Синематекой. Лали и Шабтая Браданашвили, скульптора и художника, я встретила во время своих «прогулок» с Алисой, и, если бы не кончина моей героини с косичками, я бы написала об их галерее и не исключено, что смогла бы завлечь в нее чуть больше посетителей.

В Тбилиси у них была студия, служившая и галереей, и клубом для ценителей искусства. Художники и поэты, студенты и члены дипломатического корпуса — сам бельгийский консул с любовницей! — засиживались у них до утра: пили чай, вино и водку, ели крохотные пирожки и фрукты, которых не сыскать Израиле, и попутно спорили. Здесь прошли первые выставки лучших авторов, и здесь же подверглись критике самые известные художники. Кто мог, платил, оставляя деньги в коробочке, кто не мог — платил в следующий раз.

Лали и Шабтаю удалось открыть галерею в Иерусалиме, но их, пока не сбывшейся, мечтой было возродить тбилисские вечера. Полные оптимизма, они расчистили и отремонтировали примыкающий к зданию внутренний дворик. Устроили в нем маленький пруд для золотых рыбок, посадили апельсиновые деревья и папоротники в горшках и установили освещение, а когда приготовления были завершены, они вернулись к скульптуре и живописи, не унывая и продолжая надеяться, что гости придут, и их мечта осуществится.

В абстрактных рисунках углем Шабтая не было и намека на свет пустыни, но, когда Алиса еще грызла кончик своей косички, я планировала соединить их студию с монастырем в Долине Распятия и даровать прекрасной Лали тайные отношения с Шотой Руставели, написавшем там свой великий эпос. Я собиралась прочитать «Витязя в тигровой шкуре». Даже книгу раздобыла. Но все, что произошло потом, и то, что случилось с Алисой, лишило меня этого удовольствия. А галерея-студия Браданашвили была обречена оставаться в запустении. Поднимаясь по ступеням, от Синематеки, я отметила и эту утрату тоже.

В галерее был только старший сын Лали и Шабтая, который сортировал стопки фотографий и раскладывал их по конвертам. Он извинился за беспорядок и за то, что двор завален всякой всячиной: они сегодня делали уборку и еще не успели вернуть вещи на место. Я сказала, что это не имеет значения, я чувствую себя как дома, он может продолжать работать, а я о себе сама позабочусь.

Сказано — сделано. Я подошла к холодильнику, вынула из морозилки бутылку водки и налила себе двойную порцию. Не забыв положить деньги в коробочку, я с полным стаканом в руке вышла во двор, который, как мне сказали, не был готов к приему гостей. Железные стулья сдвинуты в одну сторону, подушки с них сняты и свалены на столе, на трех оставшихся столах громоздились рисовальные принадлежности.

Я положила подушку на стул рядом с декоративным прудом для себя. Подтащила еще один стул, поставила его с другой стороны стола у стены и прикинула расстояние между ними. Два стула. Одед обязан понять намек. А что, если он его проигнорирует и останется здесь?

Из всех событий, к которым мне нужно было подготовиться, я зациклилась именно на этой ерунде, потратив на размышления о ней то немногое время, которое было в моем распоряжении.

Последний и единственный раз, когда я просила его уйти, был в родильном отделении больницы «Хадасса» за два часа до появления на свет Яхина. Вот и сейчас мне было чем заняться, и нужно было собрать все свои силы и не дать им растаять под тревожным взглядом и нежным прикосновением.

Но что я могла сказать ему сейчас, что именно я собиралась сказать своему мужу? «Уходи сейчас же, пожалуйста, будь так добр своей великой, своей огромной, непостижимой и несравненной добротой, чтобы уйти и оставить меня наедине с этим?» Как я ему это скажу? Я действительно была наедине с этим, это правда и было правдой со времен Монтичелло. Так зачем еще лгать? Элишева простила, и только я была с ним наедине, вынуждена остаться с ним наедине. И через минуту — лицом к лицу. Самостоятельно. Я и нелюдь. Хватит обманывать и притворяться, будто это не так.

Закрытый двор хранил дневную жару, липкую как смола. Я не ела весь день, я давно не пила водку неразбавленной, и нутро моё мгновенно отреагировало на неделикатное появление обжигающей ледяной жидкости.

Докладчица, рассматривавшая дело Опры Уинфри, была последней из выступающих, и я прикинула, что у меня есть около получаса, не больше, пока муж поднимется сюда ко мне и приведет Первое лицо. Возможность того, что он решит не приводить его или что он потерпит неудачу в своей попытке привести его, не приходила мне в голову; на самом деле, мне вообще ничего особенного не приходило в голову. Было жарко. Была водка. Золотые рыбки нервно метались над блестящей галькой. Одна из рыб выскочила из воды и снова нырнула. Еще одна совершила немую попытку самоубийства. Пруд был маленьким, и вода перегрелась. Пруд-котел. На огне вскипает что-то, кто-то крикнул на кого-то. Рыбы не кричат.

У меня мелькнула мысль пойти принести из холодильника лед, чтобы охладить воду, но я тут же подумала: «К черту!» и «Хватит, хватит уже!». И еще: «Прекрати, о чем ты думаешь?», «Тупица» и «Да что же это происходит? Ты что, не понимаешь? Это не меня фотографируют, это я фотографирую».

И тут они пришли — мой черный пояс и в метре за ним паучьи ноги. Муж встал между мной и нелюдем, предотвращая попытку