Энтомология для слабонервных - Катя Качур

– Прощай, со всех вокзалов поезда-а-а-а[45], – запела Перельман красивым голосом, покачивая ступней в грациозной золотистой туфельке и выпуская дым в сторону зеркала.

– Лина, прошу, не глумись надо мной!

– …уходят в дальние края-а-а-а-а…

– Умоляю тебя!

– Ты серьёзно? – нервно расхохоталась Лина. – Может, тебя на ручках отнести? Прижать к её груди? Подтереть сопельки?

Она встала и, неспешно качая бёдрами, вышла в коридор. Пожилая актриса в сценическом костюме и шали окинула её взглядом и низким голосом проворчала:

– У нас дымят только в курилке. Ща прибежит пожарная охрана, всех нас вздрючит…

– Да пошла ты, – не оглядываясь, ответила Лина.

Пьяной походкой, держась двумя руками за перила, она спустилась на первый этаж, ниже уровня сцены, села на ледяной бетонный пол у какого-то пожарного выхода, уронила голову в колени и зарыдала. На верхних этажах, в кабинетах шли поздние репетиции, её плач влился в чьё-то бравурное меццо-сопрано и растворился в стенах театра, видавшего столько драм, столько неразделённой любви, что реагировать на девочку из провинции, очередную поклонницу очередного баритона, ему было просто лень.

* * *

Молниеносно переодевшись, вспоминая, что во время вчерашней сумбурной беседы Оленька упоминала дачу под Самарой, Онежский остановил такси и велел гнать на Казанский вокзал. Стрелки показывали одиннадцать вечера, водитель сказал, что последний поезд в этом направлении уходит через двадцать минут. Пробки уже рассосались, и взмыленный певец в плывущем на лице гриме бегал то по одному перрону, то по-другому, заглядывая в окна стоящих поездов, натыкаясь на чужие лица и безразличных проводниц.

– Что сейчас идёт на Самару? – накинулся он на одну из женщин в синей униформе. – Мне надо найти человека!

– С десятого пути на Оренбург отправляется поезд через пять минут, бегите туда, – подсказала проводница.

Проталкиваясь сквозь людей с клетчатыми баулами, сквозь носильщиков, сквозь гурлящих цыган, Онежский вылетел на середину перрона и остановился в бессилии. Посадка уже была завершена. Состав пыхтел, дожидаясь последних опоздавших. Артист шёл вдоль окон, бессмысленно стучась в каждое и отвлекая недоуменных пассажиров. Уютные уголки купе сменялись бесконечными лабиринтами плацкарты, люди по ту сторону стекла распихивали чемоданы, трясли бельём, раскладывали на столах провизию… Онежский чувствовал себя пришельцем на иную планету, бестолково выплюнутым из космического корабля без скафандра, без кислорода, без надежды на спасение. Он тяжело дышал и вытирал белым рукавом рубашки жирный тональный крем со лба. Внезапно ближайшая проводница свесилась наружу из тамбура вагона и заорала на весь перрон:

– Девушка, быстрее, быстрее, поезд трогается!

Онежский резко повернул голову. По платформе неслась Оленька, с французским длинным батоном в одной руке и бутылкой кефира в другой. Резинка слетела с её волос, светлые пряди, выбившиеся из-под кепки, хлестали лицо, щёки горели, равно как и шишка на лбу. Она упёрлась взглядом в махавшую флажком проводницу и не видела ничего вокруг. Поэтому, когда певец распахнул руки и преградил ей путь, Оленька просто ударилась о его грудь и отпрянула в недоумении.

– Ты? – вскрикнула она, заплакав и засмеявшись одновременно. – Я опаздываю!

– Ты уже везде успела, – прошептал Онежский и прижал её к себе вместе с набитым рюкзаком за спиной.

– Девушка, вы садитесь? – негодовала проводница, вися на подножке поехавшего вагона.

– Нет, – рявкнул счастливый Онежский. – Девушка никуда не едет!

Он взял Оленькино лицо в ладони, покрывая поцелуями щёки, глаза, губы, подбородок, шею. Гинзбург заплакала, громко всхлипывая и колотясь лопатками под рюкзаком. Вырвалась, нервно сдёрнула с кефира крышечку из фольги и жадно припала к горлышку. Потом зубами оторвала горбушку батона и, продолжая реветь, дрожа подбородком, перемалывала зубами свежую хрустящую корочку. Онежский тоже вцепился в батон, откусив мягкую середину, и поднёс её руку с бутылкой к своим губам. Пил громко, захлёбываясь, вытирая манжетой белые кефирные усы со слоем размазанного грима. Мимо летели окна со множеством любопытных глаз, мелькала зелёная обшивка вагонов с табличками «Москва – Оренбург», маячили железные автосцепки, стучали, набирая скорость, колёса. «Ты-дык, ты-дык, ты-дык, ты-дык», – звенело в ушах. Под эту музыку жизнь будто смахивала тряпкой старую декорацию, предоставляя сцену новому акту, свежим костюмам, следующим героям. Постепенно шум начал стихать, задний локомотив поезда мелькнул на горизонте двуглазыми огнями и растворился в темноте. Батон был съеден, кефир выпит.

– Как ты меня нашёл? – Оленька пальцами вытирала крошки с его лица.

– Фонарь на твоём лбу освещал мне путь сквозь всю Вселенную, – улыбнулся Онежский.

– Мы – предатели, – сказала, тяжело вздохнув, Оленька.

– Мы – влюблённые, – ответил артист. – А влюблённых, как и победителей, не судят…

* * *

Такси, Патрики, вспененная ванна, спальня с видом на пруд, где однажды гулял Воланд, шоколадная шёлковая постель. Шёлковые руки, шёлковый язык, шёлковая шея, шёлковые ягодицы под подушечками пальцев. Оленька не представляла, что мужское натренированное тело может струиться, как тонкая материя. Бурдякин был колючим по всем направлениям. От цепляющих ногтей, жёстких заусенцев, заскорузлых пяток, твёрдой шерсти на груди, шершавого, как у тигра, языка. Онежского будто вымочили в сливках и покрыли глазурью. Это казалось странным, противоестественным, восхитительным. Ничего подобного в своей жизни Оленька не испытывала. Наутро, пьяная от счастья, прикрытая шоколадной простыней, она пробралась в ванную мимо огромного количества зеркал. Долго стояла под холодным душем в попытке протрезветь, но не смогла. Смеялась, упёршись спиной в сияющий кафель, глядя на золочёные барельефы потолка. Потом, обмотавшись пушистым полотенцем цвета мокко, с влажными волосами бродила по квартире Онежского, как по музею. Гинзбурги так не жили. У Гинзбургов каждая вещь имела прикладное значение. Стол, чтобы писать. Стул, чтобы сидеть за столом. Набор ручек, чтобы писать за столом, сидя на стуле. И так далее. Здесь всё было просто так. Пять комнат, шесть диванов, белые ковры на полу и на стенах, помпезные люстры как в театре, два рояля, чёрный и белый. Зачем два? Пой за одним!

Онежский подошёл сзади и обнял Оленьку, целуя в шею. Она обернулась. От него пахло дерзкими, дорогими духами. На лице зеленела огуречная маска.

– Зачем тебе два рояля?

– Они совершенно разные. Один современный, японский, «Ямаха». Другой – старинный американский «Стейнвэй». Абсолютно иное ощущение, тембр, теплота звука. Я бы ещё пару поставил – немца и чеха, – да нет места. Квартира маловата.

Оленька прошла в коридор. Вчера, целуясь на всем протяжении пути, она не заметила открытый зеркальный гардероб, в котором на нескольких рядах полок стояло около ста пар мужских туфель. Рядом высился стеклянный шкаф до потолка с неменьшим количеством парфюмерных флаконов.

– Зачем тебе столько обуви и духов?

– Как зачем, Оля! Я артист, я по десять раз на дню меняю