Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

На обратном пути, где-то у острова Хексел, сейнер попал в шторм, и у нас заклинило винт. Голландцы с грехом пополам дотащили «Гинтарас» в ближайший порт, которым оказался Алкмар. Пока капитан решал, вставать в док или дожидаться своих ремонтников, команду отпустили на берег. Всех, кроме меня. В медчасти я стянул резиновую перчатку, сунул в нее паспорт и сиганул за борт. Голландцы деликатно выудили меня из воды, доставили в полицию, где обогрели и напоили чаем с ромом. К моему требованию связаться с эмиграционной службой полицейские отнеслись спокойно и с пониманием. Через час в участок прикатил здоровенный негр в кремовом плаще и лайковых перчатках. Когда он их снял, его руки оказались темнее кожи перчаток.

Запас немецких и английских слов подходил к концу, пробелы в языке я компенсировал жестикуляцией. Неожиданно снова выручил бригадир Лиепиньш: припоминая его антисоветский треп, я удачно вкручивал крамольные имена, названия правозащитных хартий; я так увлекся, что уже чувствовал себя отпетым диссидентом. Под конец, размотав резинку и шлепнув, точно козырным тузом, своим паспортом, я потребовал политического убежища.

Негр пришел в восторг от моей смекалки в использовании медицинского инвентаря, по-свойски хлопнул по плечу и начал заполнять какие-то бланки.

49

Официант принес счет, подсунул его под пепельницу и жеманно удалился. Я наклонился – цифры и буквы слились в муть. Прищурился – тот же эффект. Сумма оставалась тайной; выудил из бумажника двадцатку, подумав, добавил еще пять.

Снаружи лил дождь. Упорный и муторный, такие в Прибалтике могут идти сутки напролет. От сизого света фонарей пустая улица казалась синей. По брусчатке полз то ли туман, то ли пар. В черном небе над призрачными крышами висел подсвеченный купол Домского собора. Я поднял воротник и перебежал на противоположную сторону; прижимаясь к домам, быстро пошел к набережной.

Долго блуждал в поисках машины, чертовы фонари-фламинго на всех спусках были одинаковыми. Нашел почти случайно и совсем не там, где искал. Куртка промокла насквозь, щекотные струйки воды пробирались под воротник и текли вниз по позвоночнику. Правый ботинок хлюпал, я его едва не потерял, угодив в бездонную лужу. Открыв багажник, я стянул с себя ботинки и носки, снял куртку, подумав, снял и джинсы. Ослепительная, как болид, мимо пронеслась фура. С рычанием и радостным бибиканьем окатила меня с ног до головы грязной водой и улетела во тьму, нагло подмигнув рубиновыми огнями стоп-сигналов. Я бессильно выматерился, стянул через голову рубаху, скомкал и бросил в багажник.

Единственный плюс – я протрезвел. По крайней мере, мне так казалось. Вопреки логике подобных историй, мотор завелся сразу; я включил печку на полную катушку и отчалил в ночь. Часы на приборной доске показывали половину первого.

Карта лежала в бардачке, но тянуться за ней было лень. Заблудиться я не мог – запад упирался в Рижский залив, слева темнела Даугава, пункт назначения находился в двухстах километрах вверх по течению реки.

Дождь продолжал лить, дворники сновали по стеклу, нервно размазывая темноту жирными полосами. Жать на педали босыми пятками оказалось неудобно, но я приноровился и вскоре, разогнавшись до шестидесяти, воткнул четвертую передачу. Свет фар выхватывал из тьмы указатели, они вспыхивали, словно зеркала. Знакомые названия – Саласпилс, Огре, Скривери, Лиелварде – были набраны латинскими буквами и не продублированы кириллицей, как я помнил. Только сейчас до меня дошло, что я возвращаюсь в другую страну, совсем не ту, из которой мне удалось сбежать четверть века назад. Все эти годы я вполне сознательно не следил за новостями с востока – можно назвать это трусостью, можно малодушием, скорее всего, то был инстинкт самосохранения. Но, разумеется, общая картина посткоммунистической географии мне была известна.

Шоссе Рига – Даугавпилс оказалось дорогой вполне европейского качества, не хуже немецкого автобана. Стрелка спидометра уперлась в сто десять, потыкав в разные кнопки, я наконец включил круиз-контроль. Проскочил поворот на Саласпилс; указатель утверждал, что до Плявиниса было сто шестьдесят километров. Значит, при такой скорости до Кройцбурга оставалось чуть меньше двух часов.

Итальянские мотористы снабдили мой «фиат» печкой адской мощности, в салоне скоро стало как в сауне, что при почти полной наготе ощущалось вполне комфортабельно. Пришла дельная мысль, что тряпки хорошо бы вынуть из багажника, разложить на заднем сиденье и просушить, но остановиться и заставить себя выйти под дождь я не смог.

За сорок минут не встретил ни одной машины, если не считать допотопного грузовика, который я обогнал где-то под Икскиле. Логично, в такой ливень видимость не превышала пятнадцать метров, а тормозной путь – семьдесят пять, поэтому нужно найти крайне убедительный довод, чтобы сесть за баранку. Или быть чокнутым вроде меня. Те самые пятнадцать метров желтой разделительной полосы, что неслись в мутном мареве фар, были моим единственным ориентиром в абсолютно черной вселенной. Ориентиром – но куда? Зачем я туда возвращаюсь? Что я хочу там найти, что понять? Ведь ничего исправить нельзя, все было сломано с самого начала, еще до моего появления на свет. Да и я сам, и все вокруг – мы как бракованная партия игрушек, все до единого с дефектом. На вид вроде ничего – и пружина заводится, и руки-ноги есть, и, гляди-ка, глазами даже хлопаем…

Жара стала невыносимой, я выключил печку. Ливень лихо колотил по крыше, в кабине стоял дробный гул, как в железной бочке. С севера докатился угрюмый раскат грома, точно там кто-то лениво ворочал булыжники. Включил радио, среди треска и помех нашел ночную станцию; пряный баритон доверительно говорил что-то по-латышски. Я не понимал ни слова, но голос успокаивал; продолжая слушать, стал гадать, о чем могла идти речь. Что мы все попадем на небо, если своевременно раскаемся в грехах? Или, наоборот, нас ждет абсолютное ничто, тотальная пустота? А может, латыш говорил о погоде? Или речь шла о сексуальных расстройствах у мужчин старше сорока? Или он читал вслух рассказ «Колодец и маятник»? Забавно, что каждое мое предположение тут же окрашивало голос диктора в соответствующий колорит.

Полыхнула молния. Ослепительный зигзаг разодрал небо по диагонали; я вздрогнул и растерянно выругался вслух. На миг из мрака вынырнул инфернальный пейзаж – рваные тучи путались в каких-то отвесных скалах, я мог быть на дне Марианской впадины или блуждать в окрестностях туманности Кентавра. Тут же обрушился гром, неукротимо и азартно, грохот был такой, точно кузнечным прессом крушили концертный рояль. Динамик радио поперхнулся и замолк на полуслове.