Дымка. Черный Красавчик - Виль Джемс

Я никогда не забуду моего нового хозяина. У него были черные глаза, нос крючком, рот, полный зубов, как у бульдога, и голос такой резкий, что он напоминал собою скрип телеги, едущей по песчанику.

Много я уже повидал на свете, но могу сказать, что до сих пор не знал всех горьких испытаний, которым подвержена извозчичья лошадь.

Моего хозяина звали Скиннер. Кажется, это был тот самый Скиннер, у которого когда-то жил и мучился мрачный Сэм.

Скиннер держал неважные экипажи и кучеров еще хуже того. Он вытягивал из них все, что мог, а они то же самое делали с несчастными лошадьми.

На этом месте я не видал отдыха; тут никто не знал воскресной передышки.

Часто в праздник какое-нибудь веселящееся общество приходило с утра и нанимало экипаж на весь день. Четверо садились внутри коляски, пятый – на козлы рядом с кучером, и мне приходилось везти их миль за десять, за пятнадцать в деревню и назад тем же порядком. Никто из них не думал, как тяжело мне тащить столько народу, когда попадались подъемы; никогда ни один из них не догадался сойти на горе. В жаркие дни я бывал настолько измучен, что не дотрагивался до овса. Сколько раз я вспоминал с грустью мои воскресные дни у доброго Джери, когда он кормил нас в летнее время похлебкой из отрубей с содой! Как освежала нас эта еда! Здесь же вместо отдыха и прохладительной пищи я переносил злобу кучера, не уступавшего своему хозяину в жестокости. Я все терпел и старался работать как можно лучше, ни от чего не уклонялся, помня, что говорила Джинджер, – что люди сильнее нас…

Жизнь стала такой невыносимой, что часто мне хотелось умереть на месте; и правда, однажды чуть не исполнилось мое желание.

Мы выезжали на биржу к восьми часам. Раз, когда мы уже сделали два хороших конца, нам пришлось отвезти седоков на железную дорогу. Там ожидался поезд, поэтому мой возница стал в ряду других извозчиков в ожидании обратных седоков. Поезд пришел большой; скоро всех извозчиков разобрали. Нас кликнула какая-то семья, состоявшая из четырех человек: шумного господина, дамы, маленького мальчика и молодой девушки. У них была целая куча вещей. Дама с мальчиком сели в коляску; господин хлопотал около клади, а девушка подошла ко мне.

– Папа, – сказала она, – я уверена, что этой бедной лошади не под силу везти нас и все наши вещи. Посмотри, какая она худая, заморенная!

– Не беспокойтесь, сударыня, – сказал извозчик, – лошадь сильная, вывезет.

Между тем носильщик, попробовав поднять один или два сундука, тоже предложил господину взять второго извозчика.

– Да говорите толком: может ваша лошадь свезти нас и нашу кладь? – спросил сердитый барин.

– Конечно, может, сударь! – отвечал мой возница. – Пожалуйте сундуки и ящики. Носильщик, помогите.

Я почувствовал, как нагнулись рессоры под тяжестью клади.

– Папа, прошу тебя, возьми другого извозчика, – просила молодая девушка.

– Глупости, Грэс, садись скорее и не делай глупостей. На что это было бы похоже, если бы седоки должны были рассматривать извозчичьих лошадей? Ведь извозчик лучше знает свою лошадь. Молчи и полезай в коляску.

Моя защитница должна была повиноваться. Наконец все было уложено, и мы тронулись в путь, причем мой кучер, по своему обыкновению, наградил меня ударом кнута.

Я с утра ничего не ел; везти тяжело нагруженный экипаж было очень трудно, но я все-таки постарался изо всех сил.

До Ладгейт-хилл мы добрались довольно благополучно, но дальше я не вынес тяжести и усталости. Не помню ясно, как это случилось, но вдруг мне показалось, что ноги мои куда-то исчезли, и я грохнулся на землю.

Удар был так силен, что мне показалось, будто я умираю. Я лежал совершенно неподвижно. Смерть, казалось, приближается ко мне. Смутно доносился до меня гул голосов, что-то сердито кричавших, но все было похоже на сон. Кажется, я расслышал милый голосок девушки, говорившей: «Бедная, бедная лошадь! Это мы виноваты!» Кто-то освободил меня от давившего хомута и подпруги, и кто-то сказал: «Лошадь пропала; она больше не встанет». Полицейский отдавал приказания. Я не мог даже глаз открыть, только с трудом изредка вздыхал. Мне вылили холодной воды на голову и чего-то влили в рот, а потом накрыли одеялом. Не знаю, долго ли я так лежал, пока, наконец, почувствовал, что возвращаюсь к жизни. Какой-то человек с добрым голосом ласкал меня и уговаривал подняться. Мне влили еще раз какой-то жидкости в рот, после чего я постарался встать. Кое-как мне удалось удержаться на ногах, тогда меня потихоньку отвели в ближайшую конюшню.

Меня поставили в хорошее стойло с мягкой подстилкой и дали теплого пойла, которого я поел с благодарностью.

К вечеру я настолько оправился, что меня можно было отвести в нашу конюшню. Там сделали все возможное, чтобы устроить меня покойно.

На другое утро хозяин Скиннер привел ветеринара.

– Это от переутомления, – сказал ветеринар, – болезни нет никакой. Если бы вы дали лошади отдохнуть месяцев шесть где-нибудь на траве, она могла бы еще служить вам, но сейчас в ней не осталось ни капли силы.

– В таком случае пусть убирается к собакам, – произнес Скиннер. – У меня нет имений с лугами, на которых могли бы пастись негодные лошади. В моем деле такие прихоти неуместны. У меня правило: держать лошадь, пока можно от нее получать выгоду, а когда она перестает работать, я ее продаю живодеру.

– Если б эта лошадь была запаленная или ноги бы у нее были попорчены, лучше всего было бы ее убить, – возразил ветеринар, – но она еще вполне здорова. Я слышал об одной распродаже лошадей, назначенной через десять дней. Если вы ее в течение этого времени будете хорошо кормить и дадите ей совершенный отдых, она может еще вернуть вам ваши деньги. Конечно, она стоит дороже, чем вам дадут за шкуру.