Лахезис - Юлий Анатольевич Дубов

них есть профессия, и они — люди профессии. А я — человек должности. Сейчас, например, моя должность называется президент банка. Но это именно должность, а не профессия, профессия у моей заместительницы Маргариты, и если ее уволить, то у нее профессия так и останется, а меня если уволить, то не останется ничего, пока не подберут мне другую должность. В этом смысле я ничем не отличаюсь от настоящих членов системы, потому что все они, которые сейчас в банкетном зале доедают десерт, тоже люди должности и никакими профессиями не прославлены. Почему же они так замечательно себя ощущают, почему им так легко и друг с другом, и с самими собой, а мне муторно до невозможности? Может быть, как мне иногда кажется, принадлежность к системе — это такое качество, которое приобретается при рождении, как дворянство? Можно родиться дворянином, и все у тебя сразу же будет по праву рождения, ну а уж если ты родился в мещанстве, то будь ты хоть кто, и даже пусть тебя в дворянское достоинство произведут специальным указом, все равно будешь чувствовать себя рядом с урожденными графами и маркизами как переодетый холуй. Вот Фролыч, он точно родился человеком системы, а я, хоть и произошел на свет в одном с ним роддоме и в ту же самую минуту, так и остался на всю жизнь человеком второго сорта; да еще если бы я не тянулся за ним, а он, в свою очередь, не подтягивал меня к себе, то у меня был бы, наверное, шанс стать человеком профессии, врачом или инженером; но все так сложилось, что завис между двумя социальными мирами, и в одном из них меня просто знать не знают, а в другом терпят снисходительно, да и то только потому, что мы с Фролычем так и считаемся не разлей вода какими друзьями.

Но ведь и это унизительное прозябание на задворках двух миров еще можно было бы вытерпеть, будь у меня хоть что-то свое, такое навсегда свое, каким казалась когда-то дружба с Фролычем, чтобы было тихое убежище, куда можно было бы приходить каждый вечер и сбрасывать, как лягушачью кожу, груз накопившихся за день унижений из-за собственной никчемности, бесполезности, непригодности ни к чему, кроме пребывания на должности, да ведь нет его, этого убежища. Та, которая себя то с капитанской дочкой, то с княжной Марьей сравнивала, у которой кавалер томился в желтом доме, побыла и испарилась, да и вышло бы с ней такое убежище — это большой вопрос.

Вот Людка… С ней бы вышло. Она ведь говорила тогда, что мне с ней очень хорошо будет, и правду говорила, да для меня это же вообще предел всех мечтаний был, но я ее своими руками обратно к Фролычу отправил, чтобы его драгоценная карьера не оборвалась, и еще надеялся тогда, честное слово — надеялся, что все у них наладится и будет просто замечательно, так замечательно, как могло бы быть у нас с ней, если бы она полюбила меня, а не Фролыча.

Я же не знал тогда, да и не мог знать, что пройдет совсем немного времени, и он ее просто вышвырнет окончательно, потому что кандалы советской морали для руководящего состава самоупразднились, а у одного из наивлиятельнейших сенаторов обнаружилась дочка на выданье, и Фролыч теперь — сенаторский зять, хоть и шляется по бабам с прежним азартом, но сенаторская дочка по полгода загорает на Сицилии, так что никого эти загулы особо не колеблют.

Я ее впервые увидел на свадьбе, меня Фролыч подвел познакомить, она стояла к нам спиной, он сказал: «Дашенька, познакомься», она повернулась и вскрикнула:

«Какой кошмар!» А я ведь сейчас не такой уж и урод, как раньше, мне несколько косметических операций сделали. А Фролыч расхохотался и пошутил, что шрам на роже для мужчин всего дороже. Это песня такая была в годы нашей молодости.

Мне эта его Дашенька не понравилась. Людка в ее возрасте не в пример красивее была, хотя я допускаю, что эту красоту один я и различал, но только Людку в любой толпе сразу заметно было, а эту дворняжку от всех остальных девок если и можно было как-то отличить, то исключительно по белому подвенечному платью с фатой.

Людка, конечно, изменилась сильно, хотя ей еще и нет пятидесяти, но можно дать и больше, если она не улыбается, а улыбается Людка редко. Ей Фролыч обещал денег на подтяжку лица и всего тела, но когда узнал, сколько это стоит, то только присвистнул и сказал, что нужно подождать. Он даже меня не стал просить оплатить операцию, потому что последние полгода у него были крупные неотложные расходы (на Сицилии жизнь обходится недешево, да еще и на московских девок приходится тратиться), поэтому Людкино существование оплачивал я, и за такой суммой он ко мне постеснялся обратиться.

Да у меня и не было столько.

Просто вынуть такую сумму из банка, прикрыв ее документальным фиговым листком, особых проблем не составляло, но для своих эти фиговые листки ничего не прикрывали, а Мирон, когда я с год назад опять же по просьбе Фролыча вынул для него срочно требуемую сумму, закатил мне грандиозный скандал и сказал, чтобы я больше не смел этого делать, потому что банк создавался не для одного Фролыча, и деньги в него закачиваются не только для Фролыча, и я не имею никакого права давать Фролычу сколько он захочет и без согласования, так что на этот раз обойдется без оргвыводов, но чтобы больше — ни-ни, а иначе на очередную проверку Мирон приведет свою бригаду, и тогда никому мало не покажется.

С Людкой я в контакте, мы перезваниваемся время от времени. Иногда она мне звонит, если что-то надо, а чаще звоню я, если сильно поддатый. И тогда говорю, что люблю ее, и прошу прощения за то, что тогда отправил ее к Фролычу налаживать семейную жизнь. В прошлом году я приехал к ней домой, в купленную Фролычем для нее квартиру, чтобы поздравить ее с днем рождения, привез большой букет цветов и аквариум с рыбками в подарок, я перед этим немного выпил в паре мест и правильно сделал, потому что день рождения у нее приходится, как выяснилось, на какой-то церковный пост, и ничего из спиртного на столе не было, только томатный сок и минеральная вода, а из еды — постные блины, еще что-то — в общем, сплошная репа пареная. И гостей, кроме