Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

Разинув рты, они испуганно опустили носилки на землю.

— Что за наваждение?! — сделал невинный и в то же время удивлённый вид Михайла. — А ты как так в нашу копну забралась?

— Ой, в вашу ли?! Подлецы вы этакие!.. — и заорала истошным голосом, каким только можно кричать при настоящем грабеже:

— Терёшка! Копыто! Сюда! Сюда!..

— Да и впрямь, кажись, копна-то Ларисина, — притворно проговорил Енька, часто моргая мутными безбровыми глазами и пощипывая рыжеватую поросль на своих пухлых щеках. — Давай-ка, тятя, разберёмся…

Лариса тряслась от злости. В её руках появилась, носилка. Опираясь на неё, Лариса ещё раз крикнула, зовя свидетелей к месту происшествия.

— Я вам покажу, скряга с выродком, небо с овчину! Я еще большевика Серёгичева позову, — пусть он вас рассудит…

Между тем Терентий и Копытин, услышав издали, с другого конца кулиги, крик Ларисы, пустились вперегонки бежать на её голос. На беду Михайле и Еньке откуда-то взялись Менуховы братаны, Миша Петух, а за ним, не спеша, с деревянными вилами на плече шёл беспоясный с засученными рукавами Николай Серёгичев.

— Мир беседе вашей, — сказал он язвительно, видимо поняв, в чём дело; покрасневшая Лариса крыла на чём свет стоит Михайлу и Еньку, а те переминались с ноги на ногу и туповато смотрели в землю.

— Что за шум, а драки нет? — спросил Серёгичев.

Лариса торопливо рассказала, что у неё пропало на той кулиге две копны, и как она сейчас подсидела воров.

— Да, некрасиво получается, — хмуро и презрительно заметил Копытин, — дело тут судебное!

— Ой беда, беда, — завздыхал Михайла.

— Давно известно: оберегай себя от бед, пока их нет. Людская молва, что морская волна, и разнесут про тебя, Михайло, и про тебя, Енька, такую славушку, что хоть нигде глаз не кажите. Все будут пальцем показывать и говорить: «Вот эти самые в копне сена бабу хотели украсть!» Ха-ха-ха!..

Смех Копытина подхватили братаны Менуховы, только Серёгичев и Терентий смотрели на происшествие серьёзно. Николай Фёдорович сказал:

— Ведь в другом месте самосуд бы учинили. И как это у вас руки поднялись у бедной вдовы воровать? Бессовестные!.. Тебе бы, Енька, надо здоровье поберегать смолоду, а то вот подадим команду, и Лариса так тебя отволтузит носилкой — живого места не оставит. А ты, Михайло, к могиле подбираешься, но о чести своей, видно не думаешь. Так, что ли?..

Молчал Михайла, ковыряясь дрожащей рукой в полуседой бороде. Молчал и Енька. У Терентия накипело на сердце; шагнув вперёд к хозяину, он упёрся в него глазами и закричал:

— На колени! На колени! Кланяйтесь Ларисе, честной и бедной вдове. Кланяйтесь, воры! Просите прощения…

— Да, придётся поклониться, — поддержал Терентия Николай Фёдорович.

Михайла, не дожидаясь понуждения, упал на колени, за ним лениво опустился Енька.

— Просим прощения, соседушка…

— Поклянитесь перед ней и обществом, что больше никогда воровать не станете, — подсказал Копытин.

— Клянёмся, никогда больше, никогда, — пролепетал Михайла сухо и чуть слышно.

— Да вы погромче, чтобы все вас слышали.

Михайла и Енька под нажимом соседей подтвердили ещё раз свои извинение и обещание. Николай Фёдорович, насупив густые, чёрные брови, сказал отрывисто:

— Встаньте!

Оба поднялись. А Копытин, сжав кулаки, жестикулируя, вносил свои предложения:

— Во-первых, сколько бы вы ни украли у Ларисы на той кулиге, вы ей обязаны отдать за это целый стог сена, какой она захочет взять, если хотите без суда обойтись. Во-вторых, я с Терентием берёмся за счёт Михайлы день помогать Ларисе убирать сено и осоку. Как потерпевшая смотрит на это?

— Что же, это будет вполне правильно, — одобрил Серёгичев.

Обрадованный Михайла, лишь бы скорей кончилось столь неожиданное и необычайно простое судилище, заявил:

— Пусть хоть два стога берёт!.. Вот как!..

Потом шумно все разошлись по своим кулигам.

Оставшись наедине, Михайла, не зная, кого винить — себя или Еньку, ворчал:

— И как это мы оплошали?! Вот теперь расхлёбывай… Недаром стариками ещё сказано: от лихости да зависти ни проку ни радости. И опять же известно: где не доглядишь оком, там поплатишься боком. Хорошо, хоть мягко с нами обошлись, а то могли бы… Эх, Енюшка, Енюшка, и как ты не приметил в такой копнище подозрительности… Действительно ведь опозорились…

Енька выругался, как никогда ещё не ругался при отце, и злобно сказал:

— Вот тебе и сорок грехов прощается, а один да не простится, и на всю округу прогремим…

Он бросил носилку на свою кулигу и, ухватившись руками за голову, пошёл к шалашам, стараясь никому не попадать на глаза.

Отец прокричал ему вдогонку:

— На утей сходи поохотиться, разгони кручину!..

Солнце ещё высоко стояло в голубом прохладном небе над шумным, бесконечно длинным Кубенским озером, и, как корабль, плыл и качался в Енькиных глазах на пустынном малом островке древний Спасокаменный монастырь. Когда Енька подошёл к становищу, рыжий мерин узнал его, встретил раскатистым ржанием; подстреленная ворона, привязанная озорными, ребятишками за ногу к чьему-то шалашу, и та, каркнув, припрыгивая, убежала на всю длину верёвочки и спряталась от него, как от недоброго человека. Енька сунулся ничком в свой шалаш, полежал, недолго подумал, затем вылез, переобулся и, захватив ружьё, мешочек о порохом и дробью, пошёл, куда глаза глядят, бродить до потёмок.

Не мало в тот вечер испортил Енька пороху и посеял дроби по заводям, а убил он всего одну лишь утку.

Вернулся в поздний час. Горели два костра. Около одного молодёжь, около другого мужики и бабы. Не подходя близко, Енька прислушался. До него доносились отрывки речи; по голосу он узнал Терентия:

— Два-то ты стога ей отдашь за свою промашку, это как пить дать, при нас дал слово. Но дело не в этом. Дошло ли до твоего и Енькиного ума, что воровать, что обогащаться за счёт других — преступление и самое последнее дело?!

«Лучше не подходить, весь мир знает», — подумал Енька и сунулся в шалаш. Возле телеги сидел с куском хлеба Копытин.

— Николай, Николаюшко, — смиренно и ласково вкрадчивым, тихим голосом подозвал его Енька, — будь добр, мне неудобно к костру тянуться, на вот, ощипли да свари уточку, с тобой поделюсь. На четверых нас нехватит, а с тобой поделюсь. Свари.

Копытин взял убитую Енькой дичину, утка была тяжёлая и тёплая.

— Лежи, — сказал он, — куда тебя девать, ощиплю, сварю. Разведу отдельный костёр. Лежи!..

— Вот, вот, пожалуйста. Спасибо.

Озорной Копытин неожиданно быстро вздумал подшутить над Енькой. Утку он спрятал к себе под телегу и, нащупав в потёмках за шалашами брошенную убитую Енькой ворону, решил её сварить для него по