Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков

О, папа умел быть дипломатом, когда приходилось!

– И то верно, деваться некуда, – двусмысленно вздыхает Игорь Дмитриевич, неспешно погромыхивая связкой с ключами.

Потом надо как-то перейти к разговору о лодке. Это не очень-то просто. Ведь у Игоря Дмитриевича, в отличие от всех остальных работников базы, есть специальная тетрадь, в которой он скрупулезно ведет учет прибывших и убывших лодок. Хотя никто его об этом, конечно, не просит.

– Может, в такую бурю не поплывете? – с грустью смотрит Игорь Дмитриевич на ледяную свинцовую рябь залива. – Может, на мосточках?

Если бы все было так просто! Но «на мосточках» самая волна расходится, нужно по такой погодке прятаться за прошлогодние тростниковые редуты. Да и рыба там прячется-трется хорошенькая. И отец не отступает.

– Да мы здесь, у бережка, прямо на виду, чтоб вы не беспокоились.

Ход отца тонкий. О чем может беспокоиться Игорь Дмитриевич? О том, что мы, друзья директора базы, угоним лодку? И он немедленно уступает.

– Да я уже отпираю, отпираю… Ну а чего ж, посидите… Может, и клюнется какая шальная. А мне на рыбалку неохота. Глаза б мои этот залив не видели.

«Ну а чего ж» и «глаз б мои этот залив не видели» – излюбленные присказки Игоря Дмитриевича, которые он несколько варьирует в зависимости от обстоятельств. Попросит, скажем, Юрий Иванович им с Виталей подсобить маленько, траншейку для холодного копчения рыбы углубить, Игорь Дмитриевич, нарочито вздыхая, с шумом достает лопату из подсобки и декламирует, укоризненно глядя на Сидоренко:

– «Вырыта заступом яма глубокая…» Ну а чего ж не подсобить, подсоблю, не семьдесят же мне лет-то…

Или обратится Кирьяновна в горячую пору: «Игорь Дмитриевич, захвати мне пачку соды на кухню, а то закончилась, ты ж все равно в магазин собрался!»

– Да в магазин, в магазин, – кивает старик головой. – Глаза б мои его не видели.

А когда видел меня, бурчал под нос песенку:

Хорошо на Волге жить,

Плывут пароходики.

Незаметно протекают

Молодые годики.

Игорь Дмитриевич ворчал на всех и конфликтовал со всеми. Он был всегда в шляпе, в синей плотной рубашке. На загорелом лице сурово сдвигались темные брови. Говорил он как бы нехотя, с напряжением открывая рот. И его дежурствам, что удивительно, всегда сопутствовала дурная, сырая и ветреная погода. Сварливая, скажем так.

Мой старший брат Саша, приезжавший к нам обычно в летний учительский отпуск, отчаянный любитель спиннингов и тонкий ценитель блесен, как-то приплыл порыбачить на остров без нас с отцом, и Игорь Дмитриевич, прекрасно Сашу помня, дал ему лодку и весла только после того, как взял в качестве залога электронные часы…

А вот еще вам случай. Рядом со сторожкой Игорь Дмитриевич устроил свой маленький личный огород: высадил помидорку, огурчики, укропчик там всякий. К июню молодой укроп уже можно было срывать, и отец частенько захватывал, мимоходом, кустик-другой – к ушице. Делал он это очень оригинально. Собирает потихонечку букетик цветов, подмаренничек там всякий, донничек, а сам к огородным владениям Игоря Дмитриевича продвигается, под цветочным-то прикрытием. И раз – веточку-другую к букетику пристроит. Как бы случайно. Как бы нечаянно. Воровством тут и не пахло, если учесть, что семена нахмуренному нашему огороднику мы же из города и привозили по его просьбе.

Что не помешало, впрочем, Игорю Дмитриевичу поймать нас, что называется, за руку.

Батька, значит, примащивает к букетику очередную зеленую ароматную веточку, я страхую как могу, но Игорь Дмитриевич тут как тут.

– А я-то думал, – дребезжит он над папиным прямо ухом, – почему это у меня укропа все меньше и меньше?

Укроп, скажу, штука копеечная. Но нам с отцом хотелось зеленоостровского, понимаете? Уха из зеленоостровских окуней, приправленная зеленоостровским укропом. Это ж романтика просто.

Но Игорь Дмитриевич не романтик. И продолжает свой наскок:

– Это что же вы, мой укроп едите?

– Нет, – спокойно, как всегда, находится отец. – Это Юрий Иваныч попросил. Для всей базы. Для большой вечерней коллективной ухи…

– Ну а чего ж, – вздохнул Игорь Дмитриевич обреченно. – Пенсионерский укроп всем сладок…

Таким-то был самый суровый и зловредный сторож зеленоостровской Мекки. Единственное живое существо, в судьбе которого он принимал теплое участие, звалось Тобик – старый-престарый пес непонятной породы, весь поседевший и выцветший. Тобик походил на злого сторожа угрюмостью и колючестью. Даже если давали мы ему с отцом сладкую косточку, он, казалось, не очень-то радовался ей и, утаскивая ее в свою конуру, ворчал под нос: «Ну а чего ж. Мне, старику, кости с барского стола. Заслужил…»

Случилось так, что мы застали последний день Игоря Дмитриевича на базе – провожали его вместе со всеми в город, устал он дежурить, надоело. Да и зрение начало подводить очень уж. Погода была ветреная, серая. Посидели за столом под дубом, повспоминали истории из былого, Юрий Иванович что-то подарил суровому старику на память.

Он поблагодарил Сидоренко, даже приобнял его и попросил не прогонять с базы Тобика. Никто этого делать не собирался, конечно. Но Игорь Дмитриевич произнес то ли в очередной раз задребезжавшим, то ли впервые дрогнувшим голосом:

– Собака старая, долго не протянет, вы ее подкармливайте тут… Тобик, он много лет всем нам служил, глаза б мои его не видели…

И снова Вениамин

Но пора вновь обратить взгляд на Вениамина Петровича.

Вениамин мог часами рассказывать о лодках и веслах, вспоминать истории и интересные случаи из волжской жизни. Да вот, примером. Вышел как-то Вениамин на фарватер, поздней-поздней осенью, в конце ноября, после уж закрытия сезона для маломерных судов, в минусовую, вышел на ночь, заякорился, кормушечку опустил, и лещи, краснобокие, заматеревшие, с глубины двадцатиметровой брать начали. Азарт, холода не замечаешь, на борту фонарик светит, чтоб от баржи уберечь в кромешной-то тьме осенней. «И, – торжественно и даже с какой-то гордостью повторял всякий раз Вениамин, поднимая корявый указательный палец с посиневшим, приплющенным за верстаком ногтем и переходя на шепот, словно бы мы все теперь оказались посредине осенней ночной Волги, – гляжу, а фонарик-то как-то странно в воде отражается, потому что не в воде уже, а во льду. Пока я ловил, за ночь буквально, Волга встала! Хорошо, у меня шест всегда под рукой, как посветлело, начал пробиваться к берегу. А лещей таких с тех самых пор я не то что не ловил, но даже и не видывал…»

– Это ты, Веня, поллитру не взял с собой,