Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков

В тумане. «Ни мур-мур не видно!»

Осенью, знаете, в сентябре-октябре, случались обидные туманы по утрам. Всю неделю собираешься, внутренне готовишься к выезду, ждешь единственного выходного, нервно постукиваешь-барабанишь по барометру – не падает ли атмосферное давление, проверяешь, – наконец, загодя, на самом первом-препервом троллейбусе, приезжаешь на Речной вокзал – а рейс отложили. Люди стоят, ждут, когда матросы трап установят, а по речному вокзалу объявление: «Уважаемые пассажиры! В связи со значительным туманом, затрудняющим видимость, диспетчер принял решение отложить отправление ОМа-126, следующего до Зеленого острова, на один час. Следите за дальнейшей информацией».

– Да разве это туман, – машут возмущенные рыболовы, грибники и дачники куда-то в сторону мостовых быков, которых даже и контуров не видать за пластами белых низовых наплывов, – разве это «значительное затруднение»? Все за километр как на ладони. Да уже через пять минут плыть можно! Эй, где там диспетчер?

Из окошка речвокзала показывалась в таких случаях голова диспетчера – Багорика. Фамилию его, понятное дело, никто упомнить не мог, имя-отчество тоже растворилось где-то в «плохой видимости», а вот прозвище Багорик подошло ему один в один. Он был невысокого роста, моложавый, с худыми цепкими руками, с остро заточенным подбородком и скрипучим голосом. Одно слово – Багорик. И вот диспетчер Багорик, зябко потягиваясь, поскрипывал, разъясняя людям ситуацию:

– Никак нельзя, по сводке через час туман сдвинется, тогда и навигацию пустим. Ни мур-мур не видно. Часик всего подождите, посидите, сил наберитесь – целый день же впереди, часом больше, часом меньше…

Люди негодовали:

– Багорик, да ты что, издеваешься? Как это «ни мур-мур»? Как это часом меньше? Да за час сколько можно груздей набрать, да за час и до Девятки (самой дальней островной протоки) дойти можно!

– Да за час и уха будет, – нетерпеливо потрясали связками бамбуковых удилищ рыболовы, – ради утреннего клева только и плывем! Повар уж фартук нацепил! Сколько можно здесь торчать? Бредень, верно, уж с уловом возвращается!

– Баклешка утром самая жирная идет, – задумчиво подтверждала Марина.

И обязательно прибегал, запыхавшись, кто-то безнадежно опоздавший. Всегда находится тот, кто пытается нагнать время. Весь взмыленный, с громыхающим рюкзаком за плечами, тяжело отдыхиваясь на ходу. Прибегал человек и радовался – на спасительные минуты задержалась отправка, поспел, нагнал, не зря мчался. И тотчас начинал требовать, вместе со всеми, немедленного отправления.

Наконец компромисс находился, пароходики выпускали в рейсы, и они потихонечку, так же нехотя, так же зябко поеживаясь, как и диспетчер Багорик, разбредались по своим направлениям и исчезали в осеннем волжском тумане.

* * *

…– Эй, Вениамин Петрович! Вениамин! Венька, старый ты хрыч! Жив там еще, что ли, в своем корыте?

– Да жив, жив… Что утро зря шугаешь?

Островные Сократы

А вот теперь о рыболовной Мекке чуть размашистее скажем, сделаем гребок нашего весельного разговора чуть пошире.

Отец русской демократии

Рыболовными страстями Николай Павлович Рыжков – а сначала скажем о нем – никогда одержим не был. Хотя уху любил весьма и весьма. Он был мастером иных речей.

В молодости еще, в шестидесятые, он создал попавший в опалу литературный кружок, после разгрома которого все время находился у истоков чего-то – молодежных газет, журналов, издательств. Николай Рыжков так и остался где-то там, в шестидесятых, не сумев или не захотев воспринимать всерьез происходящее со страной далее, не вписался ни в один поворот дальнейших событий. О Рыжкове помнят сегодня единицы, но человек это был масштабный. Мог, например, несколько месяцев прожить на даче у своего друга Валентина Берестова где-то в Подмосковье и съесть весь берестовский запас картошки на зиму, а потом пригласить его на все лето на Волгу, мог целый день проговорить с Вознесенским в Переделкине, мог советовать что-то дельное еще одному своему другу, Константину Шилову, автору превосходной жэзээловской книги о Борисове-Мусатове. Николай Павлович был проводником, помощником, спутником литературы, но имя его не вырвалось из пределов чужих книг, публикаций, архивных находок и примечаний. Зато в книге Зеленого – Беклемишевского! – острова оно звучало ярко и убедительно.

Прозвище у Рыжкова было самое подходящее – Отец русской демократии. Где бы ни работал Николай Павлович – в издательстве ли, в библиотеке ли, – его просили оттуда в течение самое большее года. Очень уж он свободен был в суждениях и притом не признавал никакой над собой начальственной власти. То есть был человеком абсолютной вольности. Обед в библиотеке с часу до двух, допустим, Николай Павлович уходит в двенадцать, а является к трем. На все расспросы отвечает: «Да разговорился с Володей (то есть с папой с моим, с которым Рыжков дружил ближе всех), начали вспоминать „Историю русской словесности“ Петра Полевого, еще и еще». Или так: планерка в газете, выступает представитель обкома, Николай Павлович, вместо того чтобы изображать внимание, играет в коробочку с Борисом Дедюхиным, прекрасным писателем-историком, работавшим, скажем, с Кирой Муратовой. Если спичечный коробок, подкинутый большим пальцем, падает плашмя – один балл, на ребро – два балла, а встает на попа – пять. В самый ответственный момент выступления, когда речь заходит о воспитании молодежи, о новых задачах партии, Рыжков кричит на всю редакционную комнату после удачного кувырка спичечной коробки: «На попа!» Обкомовец, и до того косящийся на Рыжкова с Дедюхиным, не выдерживает: «На какого попа? На какого еще попа, к чертовой бабушке?»

В коробочку, скажу я вам, все играли, но не при товарище же высокопоставленном…

Литературу Отец русской демократии знал так хорошо, как, думаю, ни одному профессору ни в одном университете не снилось. Николаю Павловичу достаточно было просто взять стакан в подстаканнике, отхлебнуть чаю, крепкого-крепкого, с лимончиком или с травами, достать из вазы тонкими пальцами воздушную зефирину или огрызок какого-то перезасушенного плюшкинского печенья – неважно! – опустить его на мгновение в кипяток, откусить со вкусом, закурить дешевую, спрошенную у кого-то, у тех же сторожей на острове, папиросу или Батькин «Космос» (Рыжков всегда был гол как сокол), затянуться, поправить свитер на горле (он вечно ходил в свитерах и кофтах) – и перед тобой уже вырисовывались целые литературные направления, ты видел живыми героев книг, ты их чувствовал, Николай Павлович как бы приводил их с собой к тебе в гости, и Онегин, Печорин, Обломов, Безухов тоже, вместе с ним, угощались твоим печеньем и не спеша попивали чаек с