Дождливое лето (сборник) - Станислав Кононович Славич

— Зараза был, — просто ответил Митя. — А я этого не переношу. Чуть что — начинает права качать. «У вас, — говорит, — в голове полторы извилины». И, главное, все на «вы», на «вы»… Ну пока он с другими, я молчал, а когда меня тронул, не выдержал. «Хватит тебе, — говорю, — гвозди заколачивать. Надо мной ты погоду строить не будешь». Ну и слово за слово… Я ж контуженный на войне. Да я не об этом собирался. Вот вы все хахоньки: рационализатор, общественный автоинспектор, а машина поломалась и стоит. Какого-то афериста дядю Федю вспомнили. Я ж все понимаю. Так я, во-первых, никакой не автоинспектор. Еще чего не хватало! И машина тут ни при чем. Для меня дело, чтоб вы знали, всегда на первом месте…

— Ну! — не удержался, съязвил Костя. Его физиономия начала расплываться улыбкой, он бы еще что-нибудь сказал, но напоролся на Митин взгляд — терпеливый, спокойный и, пожалуй, сочувственный. Так смотрят на убогих. И наш Самый Главный стушевался.

— Вышел я, значит, из этого дома, — продолжал Митя, — вернулся в Керчь. Начальник как увидел — чуть в обморок не упал. Змея очковая. Головастик. Его коброй ребята из-за очков называли. И я ему с ходу рубаю: «Когда приступать?»

— А что за контора была? — спросил Костя, и это было как извинение за недавнюю бестактность.

— Дорогу строили. Я на «студебекере» щебенку возил. Для отсыпки полотна. «Так когда, — спрашиваю, — приступать?» А у него глаза в разные стороны вертятся. «Ладно, — говорю, — сегодня в ночь заступаю». Потом нашел своего дружка — и пошли с ним к Маруське. Она, конечно, обрадовалась, побежала самогон доставать. А я сел на лавке, задумался. Зачем, думаю, сразу в ночь напросился? Можно было и с утра начать. Ну а раз сказал, значит, всё. «Об чем мозги сушишь?» — спрашивает дружок. «Да вот, — говорю, — закуски нет». «А это что?» По комнате поросенок бегает. Махонький, как собачка. Я разозлился, поймал его, зарезал, смолить не стал, выпотрошил — и в казан. Пришла Маруська, видит, что поросенка нет, заплакала. «Не реви, — говорю, — дура. Он мне всю плешь визгом проел. Кто тебе дороже — я или поросенок?» Замолчала, ставит самогон на стол. Выпили, закусили. Маруська юлой вертится, даже подпевать стала. Глянул я на часы: пора. Дружок тоже встает. «Пошли», — говорю. А она скисла сразу: «Вы что же, мальчики, оба уходите? — И чуть не плачет: — А чирикать кто будет?» Кому что, а куре просо. «Некогда, — говорю, — чирикать. Служба есть служба. Понимаешь? Дело превыше всего». И мы пошли. Несмотря ни на что. Ясно?

Митя замолк, а мы обалдели. Вдруг тоненько захихикал Костя.

— Чирикать, — наконец выговорил он. — С ума сойти! Чирикать…

А Митя уже подкладывал дрова в костер. Делал он это спокойно, неторопливо, заранее прикидывая, где какая палка удобнее, лучше ляжет.

— Когда это было? — спросил Алик.

— В сорок седьмом — когда же еще…

Следующей была моя очередь, а что я расскажу? Как-то подспудно я думал об этом, слушая и Алика, и Митю. Что же я могу рассказать о Киммерии? Как вообще получилось, что мы сидим здесь? И потрескивает костер, а чуть поодаль в темноте какой-то зверек осторожно шуршит опавшей листвой и всякий раз испуганно замирает, чтобы минуту спустя опять нечаянно зашуршать…

Во всем, в конце концов, виноват я. Это я их растормошил, заявив однажды, что пришла пора сдуть пыль забвения с памяти о Киммерии. Так прямо и сказал. Но когда впервые мелькнула эта мысль? Уже и не вспомнить. Хотя постой, постой…

Нужно разобраться, имеет ли это отношение к сегодняшнему вечеру. Сначала мы, два лоботряса, невероятно томились на скучнейших университетских лекциях. Было это в том же сорок седьмом, когда Митя вышел из сумасшедшего дома. Нам, лоботрясам, было по двадцать два, и у обоих позади оставалась война и военная служба. Самим себе мы казались ребятами что надо: умели пить и знали, где что находится у девочек. На переменах мы собирались покурить вместе с другими такими же, донашивавшими сапоги и гимнастерки, и кто-нибудь, разглядывая бахрому на обшлагах кителя, случалось, говорил: «Что-то мы пообносились, мальчики…» Единственные, кто нам завидовал, так это пацаны. В том числе и те вчерашние пацаны, которые недавно получили аттестаты зрелости и теперь сидели в аудиториях рядом с нами. Еще бы им не завидовать: сокурсницы отдавали предпочтение нам — всерьез курившим, всерьез брившимся и бедствовавшим от безденежья. Девочки — вот кто действительно страдал, сострадал и вообще относился к нам серьезно.

Ах, что за времена! Сколько упущено и потеряно! Тогда еще не поздно было вернуться чуточку назад и пойти другой тропкой. Сейчас этого не сделаешь.

Я представлял себе университет, который должен был стать моей альма-матер: вдохновенные лекторы, бурлящие аудитории, споры ради выяснения истины… Ничего такого не было. А может, это просто мне так не повезло? Почему-то особенно поражала мелочность в отношениях преподавателей и студентов. Будто в очереди за селедкой, никто не хотел верить друг другу.

— Кто автор романа «Гвади Бигва»?

— Лео Киачели.

— И вы читали этот роман?

— Конечно.

— А кто там главный герой?

— Гвади Бигва.

— Значит, читали роман?

— Так точно.

— А как звали собаку Гвади Бигвы?

На всю жизнь запомнил: ее звали Буткия.

Однако я не об этом. Мы томились до тех пор, пока моему дружку и соседу не пришла в голову счастливая мысль. Однажды он достал из кармана спичечную коробку.

— Угадай, что тут?

Я пожал плечами.

— Вот чудак. А что тут может быть? Спички!

Мы закурили.

К концу дня, видимо, забыв, что уже спрашивал об этом, он опять достал коробку. Я тихонько (дело было на лекции) послал его к черту. Тогда он сказал:

— А ну открой.

В коробке сидел таракан. Лапки у него были каким-то хитрым способом связаны, так что таракан мог бегать, но не очень быстро.

Поигрывая шельмовскими желто-зелеными глазами, растекаясь улыбкой до ушей и ерзая от нетерпения на стуле, Юрочка объявил, что мы с помощью этого таракана проведем футбольный матч. На столе, за которым сидели, мелом нанесли двое ворот, среднюю линию и центральный круг. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это был скорее хоккей, нежели футбол, таракана нужно было загнать в ворота карандашом — своеобразной клюшкой. Но в то время телевизоров почти не было и о хоккее мы имели довольно смутное представление. Футбол так футбол. Своеобразие игры заключалось и в том, что таракана нужно было загнать