Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

и на мясо, говорю, выбраковали быков. В производители ладили, да не получилось, а потом подхолостили, да зиму-то кормили даром. Вот в поле выедут — и заколют трактористам на суп, на свежак.

Я представил, какое ждет ребятишек горе, как они заплачут, когда узнают про быков.

— Горе будет для ребятишек.

— Горе, горе. Куда-то бы их увезти на это время, запечатать. Ну, а куда опять с быками? Себе забрать, да на племя, — она засмеялась довольная, но вскоре оборвала смех. — Значит, учился с Анисьей Михайловной. Значит, надо к тебе с доверием… Ну чё, прости меня, дуру. Худо я тебя приветила, никого на стол не выставила — ни ложки, ни поварешки. — И она убежала на кухню, да быстро, по-молодому, со спины совсем тридцатилетняя женщина, а то и помоложе. Скоро из кухни потянуло густым мясным запахом, забренчали тарелки, а потом и сама вышла.

— Взгляни-ко в окошко, не поленись. Замаялся Виктор Петрович, поди, осип. — Я выглянул в окно. Старший лежал в сугробе, а на нем сидел младший брат и пытался накормить его снегом. Но ничего из кормежки не получалось, и младший старался придавить старшего животом. И удалось придавить. Оба в снегу, хохочут, оба смотрят на окна. Нас быстро заметили и захохотали еще громче, напоказ, будто не в снегу лежат сейчас, а где-то на сцене и своим выступлением очень довольны.

— Артисты-ы! — вырвалось у меня невольно, а хозяйка засмеялась, глаза закрылись от смеха.

— Ты бы поглядел, как они спать ложатся. Добры наезднички. Все подушки в ходу. Правда, Виктор Петрович — посмирнее…

Интересно, почему она всех навеличивает и не устает — Александро Петрович да Виктор Петрович, а они еле до букваря доросли. И только подумал так — и завертелось, поднялось в голове внезапное — Виктор, Виктор, Виктор Петрович… Почему имя такое? Могли и другое дать, а они Виктором нарекли. Что ломать голову — лучше спросить.

— Кто имя дал старшому — мать ли, отец? — спросил я вздрагивающим голосом и зажмурился. А вдруг мать?

— Мать дала имя. Настояла. Петро Иванович посыкнулся — Петром бы, мол, по отцу, но она на него руками-ногами. Смирился. Отошел от нее. До шести месяцев докормили — такой ухобака первый-то сделался, да толстушшой — и уж на горшок сам, сам, как тут и было. С другим-то помучились, а этот — как по часам, как мыркнет — так и подставляй горшок. И от больницы избавил — не заболел никак.

— Так, значит, мать придумала? — спросил снова, но уж знал заранее, что ответит. И сразу почувствовал, как вспыхнули мои щеки, да и она что-то заметила во мне особенное — посмотрела пристально и с задержкой.

— Сама мать придумала, сама родила — сама и придумала… В сельпе тогда всё выпили, мужики-то потом на станцию ездили, добавили у буфета. Три дня и прогуляли. Обмыли добро. Гости, слава богу, довольны. Попили, поели. А ты чё глядишь так — не веришь?

Веришь — не веришь. Смешная ты женщина, странная, и еще что-то в уме промелькнуло, но через секунду мне уже стало так весело, так легко жить на свете, что засмеялся прямо в лицо хозяйке. Ну и дояр, сколько ты дел уже натворил, а сам все еще не показываешься. Завел ты меня далеконько, как-то выйду назад… И я опять засмеялся, и опять решил ее попытать.

— Отец, говорите, против был? А она настояла — Виктором!..

— Тебе чё, — удивилась хозяйка, — с какого боку назвали, с того и назвали, на то родители. С имечка не возьмешь прибыли. Смотря потом по человеку. Мало ли имен.

Мало ли, а она вот в честь меня назвала. Ну, конечно же, в честь меня. Уж какое здесь совпадение — на виду все дело. Отдала мое имя сыну. И от того мне радостно. Ведь не мой сын, а все равно радостно, хотелось до утра теперь слушать хозяйку, сидеть до утра в этой комнате и вести разговор.

— Да чё с тобой? Захворал? Вон, разожгло шею. Поди, где оступился, а вода-то теперь зловредна. Может, беленькой обогреть?

— Нет! Нет! — испугался я, но она уж несла бутылку, в другой руке — соленые помидоры. Потом поставила тарелку супу. Все, что было в бутылке, вылила в один стакан. Я замахал руками.

— А не выпьешь — на ферму не пустим, — сказала это строгим голосом, и я подчинился. Ей тоже отлил немного.

— Разе чутельку. То сердце побаливат. Как не болеть-то, ведь все к сердцу.

Выпили. Меня в жар занесло, смотрю — хозяйка тоже раскраснелась и утирает губы платком.

Неужели в честь меня назвала? Виктор Петрович, Виктор… Конечно, в честь меня, чего еще думаю, соображаю. И стало совсем легко и вроде совсем опьянел, и грудь стала расширяться, будто раздувал ее кто-то мехами. Пойти бы сейчас к дояру, но хозяйка заговорила, — заговорила тихим, успокоенным голосом, и этот голос привлек к себе. О чем она? Начинаю прислушиваться, вот и слова уже понимаю. Но зачем сейчас эти слова, надо бы на улицу, в самый раз сейчас к дояру, да пройтись бы до него по снежку — остудить голову.

— И Александра Петровича обмывали не худо. И я выпила сколько-то. А чё, думаю, не к нам будь сказано, — не выпьешь, дак он обидится, заболет. Нет, я выпила…

Но я уж опять плохо слышал, о чем она говорит, — слова рядом струятся, перекатываются, как дождик по листьям, но самого дождика нет, не вижу, не различаю, — и опять стали близкими те поцелуи, те далекие, невысказанные признания, опять вошла в голову та далекая музыка. Кружится музыка, лицо Онино кружится, вот уж близко лицо, совсем близко, мои губы задевают его, а лицо смотрит вперед, точно не слышит ни меня, ни музыки. Брызнет, растает, жизнь пролетит…

— Заболел, аха? — хозяйка задела мое плечо, и я увидел ее зрачки. Они не мигают, внимательны. — Так вот и Ольга наша Петровна. Заболела, заболела. А так ждала девочку, и прилетела девочка.

— Какая Ольга Петровна?

— Чё теперь после время. Прокараулили Ольгу Петровну. Чё уж. А сколько с ней приняли, такая она дорогая. Все животиком до года, все переделали, а ревет да корчится. Ревет да корчится. Только одна помощь: нарву лопушков прямо с огорода, да перед глазами разметну их. Она потянется и затихнет. Да опять. Опять корчится да ревет. Скоро уж и пупок полез. Это место стали мылом намыливать, да посудину глиняну прикладывать натакали, да растирать. Помогло немного, а уж как на второй год перевалило, так полегче сделалось, так и полегче, полегче, изошло всё. Чё уж теперь, прокараулили. Нет уж нашей Ольги Петровны.

На лице у нее