Моя королева - Жан-Батист Андреа

по своей кровати, в которой спал с самого рождения; по крайней мере, мне так кажется. Если подумать, ноги из нее торчали, потому что я вырос, но внутри живота что-то сжималось каждый раз, стоило только подумать о моей подушке с нарисованными самолетиками. Вдруг я почувствовал, как задрожали губы.

Вивиан сделала вид, что ничего не заметила. Она отвернулась якобы поскрести что-то на валуне — так мне удалось тайком вытереть глаза желтым рукавом.

Вивиан сказала, что знает надежное место, и отвела меня туда. Место выглядело как хижинка из серого камня, вроде тех, где отдыхают пастухи или охотники. Огромный куст сухих колючек загораживал дверь, но в стене сзади нашлась дыра — ровно там, где заканчивалась кровля, поэтому я без труда влез по обрушившимся камням внутрь. Там оказалось не так красиво, как в моей комнате на заправке, но мне все равно понравилось, потому что помещение напоминало космический корабль. Изнутри были видны лишь кривые стены и круглый кусок неба. Еще хижина походила на те домики изо льда в моей любимой книге, которую я читал и перечитывал без конца, потому что там были огромные картинки и мало текста.

Вивиан достала из кармана шоколадные батончики, яблоко и сыр. Вдруг я понял, что и правда проголодался: я ничего не ел с тех пор, как обобрал земляничные деревья, словно медведь. Поев, мы улеглись под круглым куском неба, и я представил, что мы на самом краешке гигантского телескопа, а на другом конце на нас, возможно, кто-то смотрит. Я чуть было не помахал рукой, но сдержался, чтобы не выглядеть глупо. Вивиан потерла ступни и повернулась ко мне:

— Чем займемся?

Я пожал плечами. Я понятия не имел: это она тут королева. Я лишь подчиняюсь, что уже неплохо. А ее я мог слушаться и не чувствовать себя ребенком.

— Можем пуститься в приключения, но это очень опасно. Лучше немного подождать на случай, если вдруг кто-то будет тебя искать.

Чтобы поддержать разговор, я поинтересовался:

— А где ты живешь?

— Я же сказала: ты не должен даже спрашивать.

— Из-за чар?

— Из-за чар.

Я рассказал Вивиан, что мою мать тоже зачаровали. Вивиан заинтриговала эта история: она села по-турецки и принялась выпытывать детали. Кто околдовал мою маму? Зачем? Но я ничего не знал: бабушка просто говорила, что дело в Сглазе, а я представлял себе злобного дяденьку в черном пальто, клоунских ботинках и огромных очках, в которых его глаза казались большущими. Я понятия не имел, почему Сглаз рассердился на маму, хотя иногда она и вправду бесила.

Вивиан все было мало: она продолжала задавать вопросы. А что именно за чары наложили на маму? Я сказал, что Сглаз подарил ей меня, на что Вивиан вытаращилась, словно ждала еще больше деталей. Я крепко задумался, подбирая слова, чтобы объяснить ей, каково это — быть мной.

В Малиже доктор Барде попросил меня подождать в приемной, пока он поговорит с родителями. Я сделал вид, что согласился, взял журнал и сел, ровно поставив обе ступни на пол. Как только дверь захлопнулась, я пошел подслушивать: еще дома я понял, что именно так можно разузнать самое интересное: люди лучше разговаривают за закрытыми дверьми.

Доктор Барде использовал много мудреных словечек и, так как казалось, что родители ничего не понимают, просто сказал: моя голова перестала расти.

Я чуть не прыснул со смеху, потому что он словно не обо мне говорил. Голова у меня взаправду была огроменная — гораздо больше, чем у остальных детей. На самом деле маленьким был мир, и я не понимал, как можно втиснуть что-то настолько большое во что-то настолько крохотное. Это как в тот раз, когда учитель попросил меня рассказать об открытии уж не помню какой страны. У меня в памяти мгновенно всплыли просторные пейзажи, дерущиеся индейцы, пистолеты, пыль и крики — сердце заколотилось: я боялся лошадей, верещания индейцев и выстрелов, я боялся умереть, даже перестал дышать. Тогда я залез под парту. Никто не смеялся, кроме Виктора Макре, моего заклятого врага, который постоянно толкался в коридоре. Надо сказать, что однажды я назвал его Макре-верхом-на-бобре, весь класс заржал, а ему это не понравилось.

Короче, именно из-за индейцев я перестал ходить в школу. На следующий день директор вызвал родителей. Вот тогда они заговорили о спецшколе, а я начал работать на заправке. Если подумать, именно так я и оказался на этом плато.

Я хотел выдать все это Вивиан, но получилось что-то вроде:

— У-о-о-ох.

Когда я пытался рассказать что-то огромное, получалось всегда мелко.

Солнце показалось в кружочке неба: оно появилось со стороны левого ботинка, ослепило нас, и мы закричали, притворяясь, будто прячемся от ищущих меня жандармов. Нельзя было оставаться на свету, иначе поймают; мы принялись бегать кругами, прижиматься к теням, и мне еще приходилось изо всех сил стараться ненароком не прикоснуться к Вивиан.

Затем солнце ушло, и в мгновение ока стало свежо. Вивиан вздрогнула, посмотрела на меня, и тут мы впервые поссорились. До сих пор не понимаю почему.

Она и вправду очень странно на меня глядела, прямо в глаза, словно чего-то ждала. Я тоже пялился на нее во всю мощь, потому что, если на меня таращатся, я отвечаю тем же. Наконец она спросила:

— Ты разве не видишь, что мне холодно?

Ну конечно, сказал я, вижу, она ведь дрожит.

Казалось, мой ответ взбесил ее еще сильнее.

— Тогда дай мне свою куртку, идиот.

Я замер на месте, и не потому, что меня обозвали идиотом, а потому, что не хотел расставаться с курткой. Я столько бензина накачал, чтобы заслужить право носить ее. Я выглядел в ней нарядно даже сейчас, когда рукава казались короткими, а плечи — слишком широкими.

Вивиан поняла, что я обиделся, но все равно скрестила руки на своей девчачьей груди и задрала подбородок:

— Ты поклялся меня слушаться.

Тут я и вправду пожалел, что поклялся. Бабушка говорила, что лгуны попадают в ад. Даже показала картинку из одной из своих книг — надо сказать, в аду совсем не весело. Тогда я снял куртку, чтобы не попасть туда вместе со Сглазом, его огромными очками и клоунскими ботинками.

Вивиан просто накинула ее на плечи, будто это была самая обыкновенная куртка. Она ей совсем не шла: не знаю, как объяснить, но выглядело ужасно. Мои губы перевернулись, и я заплакал. Я пытался успокоиться, твердил себе, что мужчина не должен реветь по пустякам, но чем больше себя уговаривал, тем