Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин

Да заслышали мы писк из травы,

Глядь, под кустиком сорочонок,

Скачет, пищит, аки малый ребёнок.

Сам без крыла одного,

Знать, обидел коршун его

Аль лисица крыло отъела,

Плохое, плохое дело;

Да и мамки-сороки что-то не видно,

Взяли его к себе, штоб ему не было обидно.

Кормил его Ваня червями,

Поил водичкой речною,

С тех пор сорочонок с нами.

Вырос сам в умную сороку,

Которая ведает, что и как, и какого сроку,

Знает сорока наша всё на свете.

Оченно любят её мужики, бабы да дети.

— А ну-ка скажи, сорока, как звать тебя? — громко проговорил высоким, ломающимся голосом Ваня.

— Я сорррррока-белобока! Здрррасьте! — проскрипела сорока, слегка открывая клюв.

Народ в кабаке одобрительно засмеялся, зацокал языками, замотал головами: «Ишь ты!»

— А куды мы с тобой идём?

— На кудыкину горрррру! Здрррасьте!

Сидящие засмеялись громче. Сорока затрещала.

— А чего ты, сорока, любишь?

— Песни игррррать! Песни игррррать! Песни игрррать! Здрррасьте!

— Вот это по-нашенски! — раздалось в избе, и крестьяне захлопали, застучали по столам.

— Спой-ка, сорока, для честного народца! — приказал калека.

Ваня слегка подбросил сороку, и она, взмахнув одним крылом, перепрыгнула с ладони на живот Фрола, встряхнулась, прошлась по Фроловой груди, перескочила ему на голову и быстро затрещала:

— Ай ты, сукин сын, камарррринский мужик задррррал ножки да по уррррице бежит!

Мужики загоготали. С них окончательно сошла оторопь и неприязнь к калеке, они почувствовали калеку, парня и эту однокрылую птицу своими, из такого же понятного всем им мира. Многие вспомнили говорящих воронов на ярмарках и вожаков с замученными ручными медведями, изображающими людей и начальство. Раздались одобрительные выкрики:

— Во белобока, молодец!

— Научили, стало, птичку!

— Камаринский!

Сорока, сидя на голове калеки снова протрещала куплет, потом ещё и ещё раз.

Ваня поднял вверх палец. Народ стих.

Калека, ёрзая телом, ещё выше задрал свою голову с сидящей на ней сорокой и грозно и громко спросил:

— Сорока, а ты кто?

Сорока покосилась по сторонам, сверкая глазами, и протрещала:

— Я царррррррррь!

Мужики загоготали и зашлись в хохоте. Они веселились, глядя на чёрно-белую птицу, восседающую на плешивой голове калеки, хохотали, раскачиваясь на лавках, толкая друг друга и хлопая грубыми, тёмными, натруженными от крестьянской работы ладонями. Кабатчик тоже рассмеялся своим презрительным смешком и взглянул на жену, которая была недовольна его решением приютить нищебродов. Сидя неподалёку от мужа, она, красивая женщина с крепким телом и волевым чернобровым лицом, тоже рассмеялась и встретилась взглядом пристальных, как бы вечно что-то недовольно ищущих глаз с мужем. «Вот так-то!» — говорил заплывший взгляд мужа, и она со вздохом отвела свои красивые глаза, дав мужу понять, что он оказался прав.

Представленьице нищих удалось.

За вечер сорока раз тридцать протрещала про камаринского мужика, раз двадцать становилась царём и всем непрерывно желала здравствовать. Фрол, «потанцевав» немного на полу, был усажен за стол, и ему мужики подносили выпить, а Ваня совал ему в рот куски хлеба, сала и селёдки. Фрол был доволен, что толстый кабатчик пригласил их, не то пришлось бы выступать на майдане, а потом, как всегда, проситься к кому-нибудь на ночлег. А кабатчик был доволен, что мужики, пялясь на калеку и сороку, выпили водки больше обычного. «Без заманки нынче прибытку не бывает, — думал он и со злобным пьяным раздражением вспоминал сбежавшего балалаечника. — Коль встречу дурака на ярмонке, разобью балалайку о его башку».

У Варина в старом сеннике было просторно, остатки старого сена лежали в углу, на них нищие и расположились. Фрол, напившись за вечер водки и хорошенько закусив, сразу заснул, привычно захрапев. Рядом с ним, как всегда в котелке, устроилась на ночь однокрылая сорока. А Ваня, свернув себе самокрутку, вышел из сарая на скотный двор и закурил.

Стояла тёплая ночь, звёзды сияли на небе, луна светила, пахло исходом лета, деревней и всё той же мякиной. Пыхтя самокруткой, Ваня двинулся по скотному. Тот был достаточно большим; деревянные постройки, облитые лунным светом, тянулись к кабаку и прилепившемуся к нему дому кабатчика. Собачья будка пустовала: Варин недавно пристрелил пса, вдруг его облаявшего, а нового ещё не завёл. Едва Ваня поравнялся с будкой, как с чёрного крыльца дома бесшумно сбежала женская фигура в белом. Ваня был в тени и сразу остановился. Он узнал жену кабатчика Полину. Освещённая луной, в ночной сорочке, с распущенными волосами, босая, она быстро и так же бесшумно пробежала по скотному к новому сеннику и исчезла в его слегка приотворённых воротах. Ваня остановился. Вдруг кто-то взял его за колено. Ваня опустил глаза и увидел женскую руку, высунувшуюся из собачьей будки. Он оторопел. Из будки высунулась и девичья голова. Ваня тут же узнал Матрёну. Держа одной рукой Ваню за колено, палец другой она приложила к своим губам. Это было так неожиданно и необычно, что Ваня подумал, что спит. Он стоял, глядя на девку. Матрёна тем временем осторожно вылезла из будки, встала перед ним и приложила свой палец уже к его губам, в уголке которых торчала самокрутка. Затем взяла его за руку и потянула в сторону. Он повиновался. Они зашли за дровяную кладню с навесом и остановились.

— Не шуми, не то прослышат, — шепнула Матрёна и вдруг попросила совсем неожиданное: — Дашь покурить?

И сама вытянула самокрутку из Ваниных губ, затянулась и выпустила дым в сторону. Оказавшись в полосе лунного света, дым заклубился и высветился. Матрёна снова затянулась.

— А чего ты… в будке этой? — произнёс Ваня.

— Третью ночь тута прячусь.

— Зачем?

— Подслушать, как Полинка с хахелем своим милуется. Ох, люблю покурить-то… благодарствуй…

Ваня молча смотрел на Матрёну. Всё действительно было похоже на сон. И лицо её в тени навеса было совсем другим, взрослым, осмысленным и даже привлекательным. Матрёна, докурив самокрутку, кинула её на землю и наступила своей босой ступнёй.

— Хочешь послухать, как они милуются?

— Ну… — замялся Ваня.

— Пошли, — она схватила его за руку и повела за сенник.

— Токмо тихо! — шепнула она ему в самое ухо.

Они встали за дощатой стеной сарая. Оттуда, сквозь сено, послышались слабые женские стоны.

— Вот так кажную ночь! — шепнула Матрёна. — Елозит Климка хозяеву жёнку, пока муж дрыхнет.

Ваня равнодушно послушал и вдруг зевнул. От происходящего и с усталости после вечера его потянуло в сон.

— А чего ты… в этой будке? — снова спросил он, всматриваясь в незнакомое, меняющееся в темноте лицо Матрёны.

— А