Бесконечное землетрясение - Эван Дара

брезент. Затем одеяло, на котором спит, затем два очень тонких одеяла, которыми укрывается. Обычно одно из них он снимает на ночь. Днем может быть всепоглощающая жара, но слишком холодно в этом месте никогда не бывает. Ночью всегда двадцать пять с половиной градусов, ни меньше, ни больше. Здешняя магия.

Ложится. Тюрбан долой. Поворачивается на правый бок — поза, наиболее нейтрализующая движение. Укрывается одеялами. Но одеяла не защищают от мыслей о том человеке. Беловолосом мужчине, который полз, которого он тащил к распределителю. Который поранил руку. Которого он пытался тащить к распределителю. От этих воспоминаний он дрожит, он включит этого мужчину в ЭНЗ. Важно защитить старика таким образом. Каждую ночь он мысленно перечисляет события из перечня «Это нужно забыть» с целью убедиться, что забывает правильно. Иначе он не забудет то, что надо. Он знает: если думать о чем-то достаточно долго, то факт изменится в сознании. Мутирует в деталях и оттенках так непоправимо, что он не сможет забыть его правильно. Он знает: его мысли обстрогают этот факт до желанного, нужного им вида, до неузнаваемости. Он станет забывать что-то совершенно другое. А для него важно помнить, что ему следует забыть. Чтобы он мог это забыть. Это его долг перед стариком в лохмотьях.

Постепенно получается. Он лежит среди своих одеял, успокаивается, и подспудный трепет начинает сглаживаться. Чудесный механизм. Теперь можно снять опорки. Он разматывает мешковину с лодыжек. Отклеивает жесткие подошвы со ступней. Как и каждую ночь, ему кажется, будто стертые досочки сдирают кожу. Потом он снимает свой секстет защитных накладок. Трясет запястьями, локтями, коленями. Они становятся легче. Каждый сустав завернут в прохладный шелковый воздух. Все защитное снаряжение отправляется в кучу за его спиной. Меньше запаха. Он не любит спать со вставленной в рот каппой, со щиплющим ощущением набитого рта и восковой горечи. Но приходится. Однажды утром он проснулся с прокушенным в трех местах языком. Он произносит ночное приветствие своей семье. Мимолетный взгляд, легкий кивок каждому. Матери, отцу, сестре. Все они присутствуют. Все они раздавлены. Раздавлены зданием. Рухнувшим зданием. Их сотрясения наконец прекратились. Потом он крутит лодыжками, правой, левой. Легкость. Избавление от давления. Освобождение Потом он может расслабиться. Он может отпустить натугу. Отпустить и запереться в темноте, грохоте, скачках и толчках. Он знает, что скоро придет сон, так он устал тащить камень. Но в спокойствии вечера тряска становится сильнее. Вибрация нарастает и учащается. Лежа на боку, он чувствует сейчас эту дрожь бедрами, плечами, черепом, правой ступней, стучащей по земле. Лодыжками, больно ударяющимися друг о друга. Ощущением, что паришь и падаешь одновременно. Он говорит себе, что это массажная кровать. Он говорит себе, что это поезд метро, грохочущий под нормальным большим городом. Это поездка на мотоцикле, управляемом старым другом.

Он просыпается через сорок минут. Его изнеможение несоизмеримо с тряской. Он лежит там и корчится, лежит там и корчится, и это помимо землетрясения. Даже когда ему нечего делать, у него полно дел. Планировать, переосмыслять, беспокоиться, заговаривать страх. День все еще день, каждый день.

Однако левый налокотник сползает, он сползает к запястью, с каждой секундой соскальзывает дальше от локтя, который теперь не защищен, и ему не следует ставить ушат с водой, он слишком тяжелый, и поднять его снова будет трудно, он надорвет спину, и у ушата круглое дно, если он опустит его на мгновение, тот покатится, наклонится, и вода прольется. Правда, ушат слишком большой и тяжелый, чтобы держать его над головой до бесконечности, но зато, может быть, налокотник соскользнет назад и закроет открытый локоть. Дорога круто забирает в гору, и он идет почти прямо вверх по холму, почти вверх дном держа ушат, отодвигая его выше и в сторону, чтобы сохранить воду, и его правая нога ступает неуклюже, он идет на тонкой мешковине своей обувки в вертикальном мире, покрытом твердыми острыми камнями, и он не может остановиться, и он не знает, как идти назад, и он никогда, никогда не сможет донести воду.

Он просыпается. В голове туман, в то время как тело погромыхивает. Он пытается успокоиться. Делает глубокий вдох. Представляет горизонт. Надеется, что это поможет, но он знает последовательность. Последовательность движений вверх и вниз, порожденных не его телом. Каждую ночь обещание покоя становится неосуществившимся покоем, а значит, источником беспокойства. Обещание покоя тогда становится обещанием покоя неосуществившегося, который еще больше углубляет беспокойство.

Он просыпается той ночью еще четыре раза, если он не ошибается. Он умоляет атакующие его мысли провалиться в болото между осознанностями в мозгу. Они не слушаются. Когда его глаза открываются и видят кобальтовую синеву, он приветствует утро как чистое освобождение. Он чувствует тепло, уют, влагу. Он ощущает запах рвоты и видит, что туника запачкана. Каппа смердит, с нее течет. Раньше он от этого просыпался. Он вскакивает. Брезент, листья, одеяла взметываются позади него.

Он поднимает подол своей заплеванной туники, чтобы не капало на леггинсы. С максимально возможной поспешностью ковыляет к маленькому пруду, находящемуся в нескольких минутах пути. Перепрыгивает через конец скального выступа, нога цепляется за кусок скалы, когда он прыгает вместе с ним, он падает на твердый камень незащищенными коленями. Две болезненные ссадины. Позже будет чуть кровить. Больше, чем чуть. Сейчас на это нет времени.

На поросший травой край пруда он прибывает запыхавшись. Встает на колени у воды, поднимает створожившийся подол и снимает тунику через голову. Начинает полоскать. Он безумно устал и не уверен, не сон ли это. Он убежал слишком быстро, забыв захватить щетку, поэтому трет оскверненные части туники друг о друга. Пытается не замечать напоминающую костный мозг кашицу, которая размазывается по его рукам. Через минуту он начинает сминать и отжимать ткань. Теперь вода с нее течет чистая. Он поднимает глаза и видит незнакомца, парня старше него, сидящего у воды. Не больше чем в двадцати футах. Парню, наверно, лет двадцать шесть или двадцать семь, лицо вымазано чем-то черным, вроде велосипедной смазки, футболка и брюки не лучше. Тонкий как проволока, волосы как у растамана, и вовсе не из-за принадлежности к субкультуре. Он окунает руку в пруд, зачерпывает воду и подносит ко рту. Может, ему двадцать четыре.

Парень обращает глаза к нему. Его сердце колотится. Он чувствует толчок изнутри, и в груди закипает паника. Но он возвращается к стирке. Туника еще не чистая.

ИЗВИНИ, — говорит он парню. — ПАРДОН. ГАДОСТЬ. ВОНЬ.

Парень отворачивается, смотрит на воду.

НЕ, —