На том берегу - Евгений Иванович Борисов

возникали печально-озабоченные лица, полные сочувствия и понимания глаза, в которых она угадывала готовность, обещание помочь ей и сейчас, в эти горькие минуты, и потом, в любое время, когда надо…

Многое, что происходило в тот день, не удержалось у неё в памяти. Поминки совсем не помнит. Помнит, что было много народу, знакомые и незнакомые люди, продрогшие, с красными от мороза лицами, они толклись и в коридоре, и в комнатах, и на кухне, снова и снова усаживались за стол и говорили, говорили…

Хотелось, чтобы скорее всё кончилось, хотелось остаться одной и больше не слышать этих слов в прошедшем времени — вот это запомнилось, а остальное…

Потому и была удивлена и тронута одновременно, когда весной, в середине мая, дня за три до Юриного дня рождения, кто-то из них, из Юриных бывших друзей, кажется Павел, позвонил и сказал ей о том, что в ближайшую субботу они уезжают. Спросил: как, мол, Алёшка?

Куда, зачем? Она не поняла, о чём речь.

— Ну как же, — удивился он, — забыла, что ли? Мы же договорились тогда, на поминках… Слово давали, святой мужской союз…

— Паш, прости, — ей было неловко, потому что она действительно забыла, не помнит ни о каком мужском союзе, — но я в самом деле… О чём хоть речь?

— Мы же слово дали, что каждый год будем собираться вместе и отмечать Юрьев день, у нас, на нашем острове. Вот мы и собрались…

Что-то забрезжило в памяти: действительно, помнится, был такой разговор. Кажется, Павел говорил об этом, а остальные, Глеб, Сергей и Митька, его поддержали.

Но при чём здесь Алёшка?

Об этом она и спросила его: мол, в каком смысле?

— Как в каком? — опять удивился он. — В смысле поехать с нами. Мы и его… в наш мужской союз. Ты отпустишь его?

— Паш, — она даже задохнулась от испуга, — ты это серьёзно?

— Вполне, — спокойно ответил он. — А чего тут такого? Сколько ему? Скоро пять? Значит, пойдёт шестой. Здоровый мужик, чего испугалась. Тёплую куртку, шапку шерстяную, чтобы ночью не зябнуть, носки тёплые под сапоги, и все дела. Есть сапоги-то?

Представила вдруг, как снаряжает Алёшку, как отправляет его куда-то: в куртке, в шапке вязаной, в резиновых сапогах, на какой-то остров… с ночёвкой… Совсем с ума посходили!

— Да что вы с ним делать-то будете, — сказала, усмехнувшись, пытаясь свести на шутку этот нелепый, как ей показалось, детский какой-то разговор, — на вашем необитаемом острове?

— Думаешь, мужики не найдут чем заняться?

— Мужики! — она усмехнулась. — Вы-то найдёте, не сомневаюсь, а он? Он же домашний у меня, маменькин. Через час домой запросится.

— Не запросится, уверяю. И зря ты так с ним… Зря, говорю, с ним по-домашнему. Парню в армию скоро идти, а ты его…

— Да я без него сама здесь свихнусь, — призналась она, — меня-то хоть пожалейте.

Сказала и испугалась: вроде как напросилась к ним в компанию вместе с Алёшкой. Только ей этого и не хватало!

— Жаль, — сказал он, — парням доложу, опечалятся. Мы же как лучше хотели. Слово давали. Не для себя…

В его обиженном голосе она уловила некий упрёк. Оправдываться стала:

— Паш, я признательна вам, конечно, и тебе и ребятам, рада, что не забыли. Всё это трогательно, честное слово… Но вы и меня-то поймите, я в самом деле с ума без него сойду, и вы уж не обижайтесь, не сердитесь на меня. Пусть подрастёт хоть немного.

Помнится, раза два или три, так же вот по весне, они по очереди звонили ей: снова заманивали Алёшку. Но она так и не решилась отпустить его. Чувствуя неловкость перед памятливыми Юриными друзьями, она сердилась и на себя, не сумевшую, как ей казалось, толково, раз и навсегда, договориться с ними, чтобы они поняли наконец её состояние, её тревоги и не взваливали на её плечи вину перед Юрой, не прибавляли ей проблем, у неё и без того их хватает; и на них сердилась, на их настойчивые, упрямые уговоры, порой приводившие её в замешательство. Ну в самом деле, что за настырность такая! Кажется, всё объяснила им, а они как нарочно!.. На прочность, что ли, её проверяют, терпение её испытывают? Но она же не давала им никаких обещаний, не вступала в их мужской союз по увековечению памяти её покойного мужа, у неё и своя ещё память есть, слава богу, ей бы в своих долгах перед ним разобраться…

А потом приходила с Алёшкой на кладбище — поздравить Юру с днём рождения — и находила на его могилке цветы, совсем ещё свежие, тюльпаны или гвоздики. Догадывалась: это они, его друзья, опередили её. И странное, забытое чувство, не то ревности, не то досады, оживало в ней, и было оно, пожалуй, сильнее тех благодарных мыслей, что возникали у неё в эти минуты, пока стояла перед могилой мужа и думала о его друзьях. Вот и с цветами снова опередили, думала она, и букет купили подороже, чем у неё, и надо бы этому только радоваться — что есть у Юры такие верные и памятливые друзья, но не было почему-то радости. И цветы эти — как нарочно, будто в упрёк ей или в отместку. Но за что? Что они этим хотят доказать? Что больше любят, сильнее помнят?..

Задумчивая, словно чем-то обиженная, возвращалась домой, доставала из почтового ящика утренние газеты, а вместе с ними, какой уж год, этот загадочный перевод на триста рублей. Без обратного адреса, без фамилии отправителя, всегда в один день, иногда днём раньше, и всегда эта сумма…

Первый раз, получив извещение, она озадаченно повертела его в руках, соображая, откуда и кто мог прислать ей деньги, что за благодетель такой сыскался? Не сообразила, не вспомнила. Пошла на почту, получила деньги. Надеялась, что на квиточке, на обратной стороне, найдёт разгадку, но и на нём отправитель не оставил никаких упоминаний о себе. Может, кто-то решил таким способом вернуть старый долг? Какой-то честный товарищ, предположила она, в своё время занял у Юры деньги и вот теперь возвращает.

Вечером Пашке в редакцию позвонила. Спросила напрямик: не их ли это рук дело?

Тот удивился. Ей показалось, что вполне искренне. Посоветовал, чтобы она голову не ломала, сказал, что лично он именно так бы и поступил, если б ему вдруг три сотни свалились на голову. Значит, у кого-то лишние деньги завелись, а может, и в самом деле кто-то задолжал Парамону.

А потом звонки прекратились. Впрочем, нет, был как-то один звонок. Довольно