Вдали от обезумевшей толпы. В краю лесов - Томас Гарди

лошадей, разве что у самого столба, не говоря о цветах жокеев. Под копытами у лошадей грязь тяжелая, как свинец, тут сам черт ногу сломит! Лошадей, жокеев, зрителей швыряло из стороны в сторону, как корабли в шторм. Три трибуны опрокинулись, и несчастные люди выкарабкивались из-под них на четвереньках, а по соседнему полю носилась добрая дюжина шляп. Знаешь, Пимпернель сплоховала в каких-нибудь шестидесяти ярдах от столба, а я как увидел, что Политика ее обгоняет, сердце у меня так и заколотилось о ребра, уверяю тебя, радость моя!

– И выходит, Фрэнк, – печально сказала Батшеба, ее голос, такой сочный и звонкий прошлым летом, теперь стал глухим и бесцветным, – выходит, что ты потерял за месяц больше ста фунтов на этих ужасных скачках! Ах, Фрэнк, как это жестоко! Прямо безумие с твоей стороны так разбрасывать мои деньги! Нам придется отказаться от фермы – вот чем дело кончится!

– Вздор! При чем тут жестокость! Ну вот, сейчас опять забьют фонтаны! Ты верна себе!

– Обещай мне, что не поедешь в Бедмут на следующей неделе! Обещаешь? – умоляла она. У нее бурно накипали слезы, но она сдерживала их усилием воли, и глаза оставались сухими.

– А почему бы мне не поехать? Признаться, я подумывал о том, чтобы взять тебя с собой, если выпадет погожий денек.

– Ни за что! Ни за что! Я готова сделать крюк в сто миль, лишь бы объехать это место! Даже его название мне ненавистно!

– Но дело-то вовсе не в том, буду ли я присутствовать на скачках или же останусь дома. Так и знай, ставки преспокойно заносятся в книгу задолго до начала скачек. Поедем мы туда или нет в будущий понедельник – от этого дело не изменится.

– Неужели ты хочешь сказать, что уже сделал ставку и на этих скачках! – воскликнула она, с отчаянием глядя на него.

– Да ну же, не будь дурочкой! Выслушай меня! Я вижу, Батшеба, ты растеряла всю свою былую отвагу и задор, и клянусь честью, если б я знал, какое у тебя цыплячье сердце под маской смелости, я бы ни за что… уж я знаю что!

В темных глазах Батшебы можно было уловить блеск негодования, когда она после этой реплики резко отвернулась от мужа. Некоторое время она продолжала ехать молча. Несколько увядших до срока листьев сорвались с ветвей, нависавших в этом месте над дорогой, и, покружившись в воздухе, упали на землю.

На гребне холма появилась женщина. Подъем был такой крутой, что она почти поравнялась с супругами, прежде чем они ее заметили. Трой подошел к двуколке, собираясь сесть в нее, и уже занес ногу на подножку, когда женщина прошла сзади него. Хотя сгущались сумерки и под деревьями было темно, Батшеба успела разглядеть, как бедно одета женщина и какое печальное у нее лицо.

– Скажите, пожалуйста, сэр, не знаете ли вы, в котором часу закрывается на ночь кэстербриджский Дом призрения? – обратилась она к Трою, стоявшему к ней спиной.

Трой заметно вздрогнул при звуках ее голоса, но быстро овладел собой и даже не обернулся в ее сторону.

– Не знаю, – глухо ответил он.

Услыхав эти слова, женщина подняла голову, впилась глазами в его профиль и узнала солдата, одетого фермером. На лице ее появилось какое-то сложное выражение, одновременно и радости и страдания. Она истерически вскрикнула и рухнула на землю.

– Ах, бедняжка! – воскликнула Батшеба, собираясь выпрыгнуть из двуколки.

– Сиди на месте и смотри за лошадью! – повелительно крикнул Трой, бросая ей вожжи и кнут. – Гони лошадь в гору. Я позабочусь о женщине.

– Но я…

– Слыхала? Н-но, Крошка!

Лошадь, двуколка и Батшеба тронулись дальше.

– Скажи, ради бога, как ты здесь очутилась? Я думал, ты уехала на край света или умерла! Почему ты не писала мне? – непривычным для него ласковым тоном торопливо спрашивал Трой, поднимая женщину.

– Мне было боязно.

– Есть у тебя деньги?

– Ни гроша.

– Великий Боже! Какая досада, что я не могу тебе дать побольше! Вот возьми… Ах, да тут сущие пустяки! Это все, что у меня осталось. Понимаешь ли, у меня нет ничего, кроме того, что я получил из рук жены, и сейчас я не могу у нее попросить.

Женщина не отвечала ни слова.

– Слушай. У меня всего минута, – продолжал он. – Куда ты идешь так поздно? В кэстербриджский Дом призрения?

– Да. Я надумала пойти туда.

– Незачем тебе туда тащиться… Впрочем, постой. Да, пожалуй, только на эту ночь. Больше ничего не могу придумать… Проклятая судьба! Переночуй там и пробудь завтрашний день. В понедельник я свободен, и утром, ровно в десять, мы встретимся с тобой за городом на Кэстербриджском мосту. Я принесу все деньги, какие удастся раздобыть. Ты ни в чем не будешь нуждаться… Уж я позабочусь об этом, Фанни. Я сниму тебе где-нибудь комнату. Ну, до свидания. Я – скотина, знаю. Но… до свидания!

Добравшись до перевала, Батшеба обернулась. Женщина уже стояла на ногах, и Батшеба видела, как она отошла от Троя и неверными шагами стала спускаться с холма, миновав верстовой столб, третий от Кэстербриджа. Трой быстро подошел к двуколке, уселся рядом с женой, взял у нее из рук вожжи и, не проронив ни слова, хлестнул лошадь и перевел ее на рысь. Он казался взволнованным.

– Ты знаешь, кто эта женщина? – спросила Батшеба, пытливо вглядываясь ему в лицо.

– Знаю, – отвечал он, смело выдерживая ее взгляд.

– Я так и думала. – И Батшеба с вызовом поглядела на него. – Кто же она?

Трой сообразил, что его откровенность не принесет пользы ни одной из этих женщин.

– Она мне чужая, – ответил он. – Я знаю ее только в лицо.

– Как же ее зовут?

– Откуда мне это знать?

– Мне думается, ты знаешь.

– Думай что угодно! Чтоб тебе… – Фраза закончилась ловким ударом кнута, который ожег бока Крошки, после чего лошадь пустилась бешеной рысью. Больше не было сказано ни слова.

Глава XL

На Кэстербриджской дороге

Довольно долгое время женщина шла вперед. Походка ее становилась все более шаткой, и она напрягала зрение, всматриваясь в уходившую в даль пустынную дорогу, еле различимую в вечернем полумраке. Наконец она совсем ослабела и стала с трудом волочить ноги. Увидав ворота, за которыми стоял стог сена, она открыла их, опустилась на землю и сразу же забылась крепким сном.

Когда женщина пробудилась, вокруг нее темнела безлунная и беззвездная ночь. Тяжелый панцирь облаков закрывал небо, не оставляя ни единого просвета, а вдалеке над Кэстербриджем светлело зарево, которое