На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

— Понятно. У тебя факты.

— Да не одни факты. Было бы очень легко, если бы можно было в человеке все подсчитать на счетах и вывести баланс. Во что-нибудь должны же мы ценить нашу уверенность в человеке? Уверенность ведь тоже родилась из фактов, только их было так много и такие они подчас невидные и незаметные — и не запомнишь их все, а итог отложился. И ты в этот мой итог поверь, если веришь в меня. Я так верю в Прохора, что отдаю в его руки близкого, дорогого мне человека, товарища и друга, жену. Но и возьмем факты. Разве оба мы от Прохора абсолютно оторвались? А между тем не засыпались. Следовательно, либо Прохор не провокатор, либо провокатора нет совсем, либо нас не трогают, как возможную нить… А куда нить? Московский комитет и так почти весь арестован, а для районной работы мы и есть центральное ядро. И чего бы охранке с нами медлить? Выборы делегации на легальное совещание по рабочему быту уже на носу, и наш район сейчас, при общем разгроме, оказался узловым для подготовки делегации. Что ж им сложа руки ждать, когда мы с тобой преподнесем им делегацию из рабочих-большевиков!

Я дал согласие Сундуку отправиться к Прохору.

— От тебя он все примет и не будет опасаться подвоха. Ах, Проша, Проша, глупая ты голова! Как ты обрадуешься, какой это будет луч для тебя! Только бы ты, глупая твоя голова, не сделал с собою чего-дурного. И для организации хорошо: убираем на время причину всяких кривотолков. А к возвращению Прохора из деревни, может быть, все уже прояснится и уладится.

Сундук подсел ко мне поближе и заговорил шепотом:

— Но главное дело у меня к тебе другое… Через несколько часов меня в Москве уже не будет…

Он принял решение перейти нелегально границу в Галиции и отправиться в Париж.

— Нужно получить указания у первоисточника.

Сундук не произнес слово «Ленин», но в лице и взгляде его появилось то особенное выражение одухотворенности, которое я уже не раз замечал в нем, когда он произносил это имя.

— Положение назревает острое. Сегодня рано утром я получил такие, Павлуха, известия, что решил тут же действовать. Слушай: товарищ, который вез нам из Парижа письмо от партийного центра, провалился дней десять тому назад в Вязьме. Транспорт с печатным материалом и, наверное, с резолюциями пленума снова, во второй уже раз, захвачен по прибытии в Москву. Словом, надо мне ехать. За это утро я все взвесил, все обдумал. Будет так — я исчезну, пойдет слух: Сундук провалился…

— Уже пошел.

Я рассказал Сундуку о приходе ко мне Связкина.

— Тем лучше, что слух уже пошел. Нужно чертовски законспирировать мой отъезд. Лишь бы не навести слежку на меня. Пойми важность: или я вернусь с указаниями, или мы окажемся в решающие минуты в положении корабля, у которого в бурю разбито рулевое управление. Поэтому прошу: будь как камень, могила! Даже если бы тебя стали товарищи упрекать, что ты меня убил, съел, проглотил, — все равно не оправдывайся тем, что, мол, знаешь, где я. Ничего ты не знаешь. И ничего ты не предполагаешь. Что все знают или не знают, то и ты знаешь или не знаешь. Ты скажешь, что можно, например, опровергать слух об аресте и придумать отъезд — на юг, на север, на восток. Сложно. Пришлось бы выдумывать подробности, а на подробностях-то неизбежно и провираются. Что-то обязательно просочится. Скажешь — на юг, на север ли, а, значит, все-таки уехал… Уже нить! А потом — сообрази, каково врать своим? Противно это. И опять-таки, начав, неизбежно проговоришься. Лучше держаться сторонкой. Как говорится: люди — ложь, и я — то ж. А неужели же такие тертые ребята, как наши замоскворецкие партийцы, головы повесят или растеряются оттого, что Сундук арестован? Плохо ты о них думаешь. Этих ребят обо что не били, даже о печку били, только печкой не били… они не сбавят, а скорее прибавят духу. Тимофею я сказал. Но это другое дело. Да и надо же, чтоб знал не один ты, на всякий случай. О Тимофее я хочу посоветоваться с тобой. Я так наметил: ты меня заменишь по всем делам районной работы, а Тимофей — по руководству работой наших партийных товарищей в профессиональных союзах.

Я не скрыл от Сундука, что заметил в Тимофее обиду и как бы ревность ко мне.

— Тимофей умен. Его рабочие знают, доверяют и любят. Знает он и работу. На самолюбие он имеет полное право. И обида у него законная. Но ведь он еще не догадывается, какое доверие мы ему оказываем. Я не хотел предлагать ему, пока не посоветуюсь с тобой. А теперь ты ему передай от моего имени. Работа по нем. И хорошо, что он выборный от союза кожевников в объединении союзов. Он будет, конечно, на высоте. Но ты ему помогай, если понадобится сразиться по теоретическим вопросам с меньшевистскими «сведущими людьми», экспертами в бородках, в крахмальных воротничках и с пегими «убеждениями». Тимофей не обидится. За помощь только дураки обижаются, а он умнее нас с тобой.

Вчера я говорил тебе о помощи Василию. И Тимофею должен ты помочь в ученье, читает он много, но трудно ему самому разобраться, и не в мыслях, — человек он очень умный, — а в словах, особенно иностранных. Ну и порядка, конечно, у него никакого в занятиях — то за одно схватится, то за другое. Во всем этом ты ему помоги. Я подразумеваю: займись с ним отдельно, как и с Василием. Это же все новые вожаки из самой рабочей гущи. Таких раньше, до пятого года, меньше было. Не жалей сил на них, помогай им в ученье. Это наша новая настоящая рабочая гвардия. Значит, вот так и будет: ты и Тимофей замените меня. Тебя смущает, что замещение оформляю единолично? А как же иначе? Положение наше обязывает. Да и замещение-то только временное. Ну, а уж если провалюсь и сяду крепко, то о замене постарайтесь решить сколь возможно демократически…

Рассказал я Сундуку о заметке в буржуазной газете. Он спокойно резюмировал:

— Докатились ликвидаторы до последней грязи. Все это мы поставим им в счет в ближайшее же время.

Ему очень понравилось, как принял это дело Связкин.

— Значит, под меньшевистским пеплом еще тлеет у него пролетарская совесть. Не утерял старик чувства своего, рабочего достоинства. Ты старика пока