Наталья (московский роман) - Александр Минчин

Она повернулась и, не сказав ни слова, прильнула ко мне.

Мы прошли все корты, обойдя по набережной, и вышли с другого конца стадиона, в самую глухую, тихую часть его.

Мы ничего больше не говорили… было все понятно. Мы все понимали. Взрослые невзрослые люди.

И как назло ни одна машина мимо не проехала. И физически, рельефно, осязаемо чувствовалось, как уходит что-то горячее из нас, желающее вырваться немедля.

Я бросаюсь под военный газик, который едва успевает и останавливается.

У солдатика забавный стриженый затылок.

— Таганка, — говорю я, — три рубля.

— Я не могу, мне надо полковника…

— Пожалуйста, очень важно, тебе если мало, я дам пять.

— Это достаточно, но времени нет у меня.

Наталья стоит в стороне и смотрит, никуда не глядя.

— Не можешь?

— Пойми ты…

Я достаю десятку, кладу ему в карман гимнастерки и говорю:

— Наталья, уже…

Мы садимся на заднее сиденье, он откидывает спинку, пропуская.

И наши губы, как очумелые, одурелые, голодные, озверелые, никогда, никогда не насыщавшиеся, сливаются.

— Куда на Таганку? — газик несется, нарушая, по-моему, даже нарушения правил уличного движения.

— Ладно, — говорю я, — давай на самой площади, а то тебя и правда из армии уволят.

Он смеется, а наши губы сливаются вновь.

Солдатик останавливается на площади у кинотеатра. Отбрасывает сиденье, помогая Наталье, машина тесная, я подаю ей руку, и ее нога касается асфальта. Она грациозна.

— Наталья, ты ослепительна.

Она кивает задумчиво.

— Я не знала, Санечка.

— Ну, я понесся, — говорит солдатик. — Спасибо, друг, — он хлопает по гимнастерке, — мне столько в месяц не платят.

— На здоровье.

Наталья, сверкая, смотрит на меня. Машина уносится.

— Ох, Саня, Саня…

— Ты же хотела, чтобы быстро…

Она внимательно смотрит в мои глаза, в какую-то бездонную глубь.

— Или я ошибся…

Она касается губами моего уха.

— Нет, Санечка, ты не ошибся… Ты никогда не ошибаешься. Я хочу те… чтобы мы быстрее шли.

Мы идем, стараясь не торопиться, и торопимся.

На углу площади одинокий автомат. Она смотрит внимательно на него.

— Ты хочешь позвонить?

— Да, Саня… если только тебе это не очень неприятно, — она смущена.

— Что ты, Наталья, конечно.

Она входит в будку автомата, доставая двушку. Как у нее изящно даже это получается. Набирает номер.

Я отхожу от будки подальше. Стою и разглядываю ее. Она действительно сегодня прекрасна. Я не верю, что эта женщина, стоящая сейчас отдельно от меня, принадлежит мне, близка, она моя, — и я снюсь ей.

Внезапно она вешает трубку на рычаг и выходит ко мне белая как полотно.

— Саня… — она давит рыдание.

— Что случилось, Наталья, ты вся побелевшая?

— Аннушка заболела… — я едва успеваю схватить ее за плечи, она уже падала.

— Это мое наказание за тебя, Санечка, — шепчут ее губы, неживые.

Она как будто невменяемая, она бормочет:

— Мне надо быть дома, мама будет звонить через полчаса.

Она падает лицом в мою шею и уже не сдерживается. Слезы градом текут сквозь рыдания. По-моему, она оплакивает меня тоже.

Я хватаю такси как ненормальный и только говорю ему «быстро», «быстро», ничего не соображая.

Мы несемся, он послушал меня, по набережной в обратном направлении к ее дому. Она приходит в себя.

— Саня, прости меня, мне так жалко… я так хотела… быть у тебя.

— Что ты, Наталья, что ты…

Она наклоняется и с благодарностью целует меня в щеку, ее губы в слезах. Соленые.

— Наталья, я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Нет, родной, спасибо.

— Кто-нибудь может помочь?! Я все сделаю… — не могу говорить громких слов.

— Сейчас нет, я должна сначала все узнать.

Мы подъезжаем к ее дому, прямо к подъезду, не таясь. Она порывисто наклоняется, я сижу, забившись в угол, меня знобит оттого, что дочь ее больна.

Она шепчет:

— Спасибо тебе, солнышко мое, за все. Не звони, я приеду сама. — Она целует меня. Я не успеваю понять, и подъездная дверь скрывает ее. Мне кажется, навсегда. Она впервые уходила от меня, находясь уже там, я первый раз почувствовал ее в другом мире, в том ее, не моем, без меня.

— Куда?

— Что? — не понимаю я.

— Так и будем стоять?

— Гостиница «Москва».

— Папа, — я влетаю с порога, — у нее дочь больна, помоги. Я тебя умоляю, я кончу три института!

— Чем? Я надеюсь, не урологией.

— Я не знаю, я прошу тебя.

— Но чем она больна? Где она?

— В Югославии.

— Как же я могу помочь?

— Все равно как, полети туда. Я верю в тебя.

Он сажает меня на диван и обнимает. На меня нападает какое-то отупение. Ее дочь больна, она не моя, я теряю ее… Я сижу долго без движения.

— Папа, позвони ей, я не могу…

— Что сказать?

— Только узнай, жива ли дочь ее, здорова.

— Что сказать, кто я?

— Что ты доктор, она все поймет.

Он набирает номер телефона, дрожь начинает колотить меня как припадочного.

— Будьте добры Наташу.

Минута молчания. Я люблю сейчас своего отца больше, чем когда-либо.

— Добрый вечер, Наташа. Мне сказали назвать себя «доктор», и вам будет все понятно. Но я Сашин папа. Пожалуйста, это само собой разумеющееся. Как чувствует себя ваша дочь? В чем причина ее заболевания? …Это неприятно, но не так страшно, не расстраивайте очень себя. …Да, думаю, не больше месяца. …Хорошо, я ему передам. Было приятно с вами познакомиться, хотя и заочно, надеюсь когда-нибудь увидеться воочию. …Вам также спасибо, спокойной ночи.

Трубка повесилась.

— Что, папа?! — вскочил я.

— У нее простудное заболевание, бронхит, но все уже сделано. Лечение займет месяц, потом ее привезут сюда, здесь климат мягче и солнце уже будет в мае. Она просила передать тебе, чтобы ты ни о чем не беспокоился, поблагодарила меня за звонок и волнения.

— Папка, спасибо, — я прильнул к его всегда бритой щеке.

— У нее очень милый голос, наверно, хорошая девушка.

Я было раскрыл рот, чтобы объяснить, что она больше, чем хорошая, больше, чем все и всякие определения, но сказать не мог ничего, разве это можно объяснить!

— Ладно, не рассказывай. По твоему лицу все понятно.

Я кивнул.

— Сынок! Уезжаю я завтра. Пойдешь проводить отца?

— Конечно.

— Надеюсь, будешь учиться, вести себя хорошо и не огорчать меня. И старшему лоботрясу тоже скажи: пора человеком становиться.

Каждому свое. Поистине!

Мы прощаемся на вокзале, мне очень грустно. Я остаюсь один, это страшная вещь — одиночество. Мы целуемся. Папа стоит на подножке вагона. Всё трогается, поезд увлекает за собой состав, даже