Гиперион - Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин

Только не думай, милый, что судьба нашей любви смутила мой дух или совсем меня сломила. Да, я часто плачу горючими слезами, но эти слезы как раз и поддерживают меня. Покуда ты жив, я не погибну. Если бы я перестала чувствовать, если бы любовь моя ушла из меня — а что была бы мне жизнь без любви, — я погрузилась бы в ночь и в смерть. Но, покуда ты любишь меня, я не могу пасть духом, ты поднимаешь меня и увлекаешь за собой дорогой, ведущей в Прекрасное! Верь в меня и твердо положись на мое сердце. Прощай, мое драгоценное, ненаглядное сердце, и думай, как я, что мы в нашем сокровенном существе будем всегда неизменно подобны друг другу и всегда будем друг другу принадлежать.

В следующем месяце ты можешь опять попытаться прийти. Может быть, ты через Г[егеля] узнаешь, уехали ли они.

№ 5. [Начало марта 1799]

Как охотно, милый, я рассказала бы тебе правдиво о том, как провела я печальные дни нашей разлуки, если бы само воспоминание об этих днях не было для меня столь мучительным. Вот уже несколько дней, как гости уехали и я одна, и теперь мне немножко лучше. Самое плохое было то, что я ни на четверть часа не могла уйти от посторонних глаз, и даже в те минуты, когда оставалась одна, я должна была насильственно подавлять свои чувства, чтобы мои мокрые глаза не выдали меня и не послужили основанием для назойливых расспросов. Но первые часы одиночества были для меня ужасны; теперь я хотела вновь целиком предаться своему чувству. Но и это не было мне позволено, ибо тоска моя по тебе была так велика, что я не знала, как сладить с собой, во мне происходила тяжкая борьба. Изо всех сил пыталась я вызвать в своем воображении твой затуманившийся, ставший призрачным образ в живых красках жизни. Увы! И в этом мне было отказано, я испытывала желание и одновременно бессилие. Я подумала про твои письма, про твои книги, про твои волосы, но я не хотела никакого подспорья, я хотела возобновить тебя в себе только из себя самой. И все же моему глупому сердцу вскоре пришлось отступить, покраснев перед рассудком, и попросить извинения. Несколько дней спустя перебирала я твои вещицы и письма старых времен, которые так мало значили для меня тогда, когда ты был со мною, и из которых память моя ничего не удержала. Какое сокровище милых слов, какую отраду, какой милый твой образ нашла я в них! Сколько сладостных нежных слез пролила я над ними, как укрепили они мое сердце, как держусь я за них теперь, в час уныния. Но увы! Ведь это прошлое! — А что настоящее? Что будущее? — — — Теперь каждый день я спрашиваю себя: «Как утвердиться в себе и через себя одинокому существу, которое любовь подняла до существа благородного и прекрасного?». — Я всегда любила мечтать, но предаваться мечтам — значит уничтожить себя. Это самоуничтожение; а самоуничтожение есть трусость! — — Чувствовать! — Мое сердце все еще чувствует себя — в наше убогое и все мертвящее время — живым и теплым, оно взыскует подлинной жизни, отклика в любви, участия, созвучности, гармонии! Блаженство души! Должно ли порицать это? Но всякое чувство вновь возвращает меня к моей тоске, смешанной с тысячей горестей. И чем глубже погружаюсь я в свои мысли, тем больше уверяюсь, что нет на свете ничего желанней, чем внутренние узы любви. Ибо что ведет нас сквозь это двуединство жизни и умирания, как не голос нашего лучшего существа, которое мы доверяем нам подобной любящей душе, этот голос, который мы не всегда можем в себе расслышать. Мы связаны крепко и неизменно в добре и красоте, во всех наших мыслях, в надежде и вере. Но эти узы любви сохраняются в действительном мире, окружающем нас, не только благодаря духу — чувства (не чувственность!) тоже имеют к этому отношение. Любовь, которую мы полностью отторгли бы от действительности и ощущали бы только в духе, не давая ей ни пищи, ни надежды, в конце концов превратилась бы в химеру, растворилась бы в воздухе; быть может, она и останется, но мы уже не будем знать об этом, и ее благотворное действие на наше существо прекратится. Когда все это стоит ясно перед моими глазами и так трудно выбраться из этого онемения, надо ли мне самой обманывать себя, убаюкивать в сладкой дремоте? — — —

— — — Надо ли мечтать мне? Или надо ожесточиться сердцем? Или надо думать иначе? — — К чему эти вопросы, милый? — «Но ты еще есть у меня». Ах! Потому что с того дня, как мы расстались, во мне поселился страх, что однажды всякая связь между нами прервется, потому что у меня нет никакой уверенности в завтрашнем дне, в будущем твоем предназначении. Я дрожу перед временем революций, которое, возможно, уже приблизилось к нам, ибо оно может разлучить нас навеки. Как часто я укоряю тебя и себя за то, что мы так высокомерно отрезали все пути для наших сношений, полагаясь во всем лишь на самих себя. И теперь нам приходится униженно молить судьбу и тысячами окольных дорог тянуть ниточку, которая соединила бы нас. Что станется с нами, если нам придется исчезнуть друг для друга? — — И еще меня очень беспокоило бы, если бы оказалось, что из-за меня ты порвал все связи с действительной жизнью и готов довольствоваться моей тенью, что я тому виной, что ты, быть может, пренебрег своим предназначением, ибо я не слышала от тебя на этот счет ничего такого, что успокоило бы меня. Если же нам суждено пасть жертвой судьбы, тогда обещай мне совершенно освободиться от меня и жить так, чтобы найти свое счастье и выполнить как можно лучше свой долг перед этим миром, — ведь у тебя такие знания и возможности! — и пусть мой образ не будет тебе в том препятствием. Только это обещание сможет успокоить меня и примирить с самой собой. — — Никто никогда не будет любить тебя так, как я, и ты ничего никогда не будешь любить так, как меня (прости мне это эгоистическое желание),