Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Тогда Берлин точно не для тебя.

– Не для меня. – Мария даже не возражала. – Но что-то держит. Это замкнутый круг. Берлин приучил нас его не любить и тем не менее оставаться в нем дальше. Как будто эта нелюбовь определяет и оттачивает наши формы. Оправдывает каждый прожитый день. Берлин постоянно или на исходе зимы, или на исходе лета. Или в ожидании снега, которого не будет. Ты никогда не замечал?

– Что? – Фотоаппарат в моих руках согрелся, а пленка, за которой оставалась смазанная Мария, растворилась. И вот она говорит со мной, совсем как настоящая. Повторяет все то, что уже когда-то произнесла.

– Каждый раз, когда зимой я смотрю прогноз погоды на месяц вперед, в конце месяца непременно обещают снег. И там все эти картинки облаков с плотными снежинками. Такое постоянное обещание снега, который выпадет в самые крайние дни прогноза. И вот проходят дни, недели, и я снова смотрю прогноз на месяц вперед, и снег снова где-то в конце, хотя должен был быть уже сегодня. А потом вдруг наступает весна. И не то чтобы сразу тепло. Но тебя как будто обманули.

Вот уже три недели без нее. Она прилетела назад, но не звонит и не заходит. Это правильно. Разве не этого я хотел? Достаю из рюкзака коробку с полароидными снимками Марии, а там горбатые киты и бесконечный, холодный океан. Я вдруг почувствовал ее руку на своем спинном плавнике.

Берлин как будто оцеплен полигональной сеткой, которую можно тянуть за точки пересечения, сближая или растягивая пространства между ними еще сильнее. И вот в этой неоднородной деформации города, под сеткой, можно разглядеть таких же искаженных, но уже во временном пространстве, людей. Мне поначалу казалось, что в Берлине поздно взрослеешь. Что ты в тридцать и сорок – беспробудный ребенок, катающийся на велосипеде. Молодящийся, пускающий на ветер свое ребячество. Что эта свежесть – она паническая.

В Берлине – как в детском манеже, думаешь поначалу. Но нет же. Со временем начинаешь понимать, что в этом городе, напротив, ты вдруг обнаруживаешь себя слишком быстро повзрослевшим, настолько быстро, что взросления было не проследить. И ты такой зрелый в двадцать пять, слишком зрелый и слишком затасканный всяким херевом, и тебя резко оглушает по голове сорвавшимся с берлинского потолка осколком облака, заледеневшим меж ребер полигональной сетки где-нибудь над Варшауэр Штрассе. И время застревает, стиснутое меж рельсов, протянутое от светофора к светофору, распоровшее перекресток и юзом вылетевшее на встречку, проложенное под арками эс-банов, переделанных под клубы, и затянутое на твоем животе. И ты такой, рано повзрослевший, вдруг перестаешь становиться еще старше, совсем как тот мальчик по адресу «вторая звезда направо и прямо до утра». Чтобы прокрутить назад и переиграть себя самого, как будто так вообще можно. А тем временем клетки-суицидники в твоем мозгу решают устроить мозговой штурм с лучшими коучами по четкой постановке целей и их успешной реализации. И уже распланировали для тебя какую-нибудь болезнь. А ты все листаешь каталог винтажного новодела, потому что от удара по голове тебе напрочь отшибло мысли о взрослении. Ты уже не можешь без мощной дозы стимуляторов, от которых твоя свежесть вздувалась бы, как вены от резкого прилива крови, пока кто-то растягивает за точки пересечения развернутую над целым городом сетку, искажает время и пространство вокруг тебя, постоянно увязающего где-нибудь или на исходе зимы, или на исходе лета. Или в ожидании снега, которого в этом сезоне тоже не будет.

Ее рука поднимается выше по спине, к самому дыхалу, а потом ложится мне на голову и застывает. Я опускаю рыло под воду, и бездонная тьма затягивает меня глубже, как если бы критически опустившийся нос самолета потянул вниз за собой весь корпус. Но она удерживает меня еще крепче, и я зависаю.

– Неуютно мне на Варшауэр Штрассе и Александерплац, – говорит она однажды. – Нет, ты не подумай… Я люблю Берлин. Если большой город, то только Берлин на всем земном шаре – из всех зол выбираю меньшее. Но вот помню, я такой же была в свои первые пару лет в Германии. – Мария прикладывает руку к лицу, неумело скрывая накатившее чувство неловкости. – И вот теперь они, импортированные специалисты и их завороженные подруги жизни. Так вот, эти «наши» натурализированные энтузиасты-ярмарочники, свежачки в розовых очках дополненной реальности, аккуратненько видео уличных музыкантов и всякую разную незапрещенку поснимают, в фейсбук для полубывших друзей из восточноевропейского загерманья подгрузят. Сама так делала. И притом не жизнь роскошную транслируют, а простоту – такую, как пять копеек. Мол, вы там всё о евроремонте да о зимней резине, а мы тут блинчики горячие под глинтвейн теперь уплетаем, и вон какая елка сказочная на фоне, шары на месте, никто не растащил. А летом клубнику с полей собирали, а вот здесь я на траве валяюсь посреди города, потому что можно. Кофе в старой кофейне пью, куда только в подвернутых штанишках пускают. «Сони Центр» вечером ослепляет, Потсдамер Плац вылизана, крыша Рейхстага в солнечных лучах, и все дела. Телебашню осветили картиной Мунка, даже ретро-фильтры не нужны. И свобода тут такая, что просто на хлеб мажь, и хлеб упадет свободой кверху. И пиво можно не из пакета, и дети в лужах беснуются, и пусть: самовыражаются ведь. А старики-то, старики! – танго танцуют, в лифтах здороваются, даже приебываются как-то элегантно. Веганы, вон, смотри, прошли. Как узнали, что веганы? Да у них слова-паразиты с высоким содержанием белка, почти как наши, только полезнее, и животные целы. А еще тут такой андеграундный мир интеллектуалов! Приходишь, тебе вешают лапшу, делаешь вид, что прогибаешься от свалившегося на тебя озарения, выходишь за ворота и срочно идешь в хваленую бургерную. Но вот через пару лет те энтузиасты, уже бывшие и не совсем свежие, завалились на поребрик, обстоятельно проблевавшиеся Берлином, потому что он такой, что ты его ешь, им же запиваешь, и поначалу наслаивается он в тебе вполне-таки хорошо, особенно к пяти утра. А днем у тебя заплывшие глаза, Александерплац объезжаешь стороной, шарф колет, термин[45] как кость в горле, пятница-дальше некуда. И срал ты уже давно на уличных музыкантов в псевдоромантическом ореоле. И ведь хорошо тебе, потому что по-настоящему как-то, честно.

Вода закрутилась в огромную воронку, и меня стало в нее затягивать. Ее руки